ее следовало похоронить именно в нем, но Кира решила иначе. Пожалела, приберегла хорошую вещь?
Прочие мамины вещи лежали там и сям, словно оскверненные, а Кира, как ни в чем не бывало, посреди произведенного ей бесчинства около стола и, судя по всему, сделав в уборке перерыв, накрывала к ужину стол.
– Ты?! – воскликнула она, искренне обрадовавшись моему возвращению. Облегченно вздохнула и машинально потерла ладонью сердце. – Уф-ф! Слава богу, жив! Прекрасно! Как раз сядем ужинать. Все вместе, по-семейному… Ванда, он жив! Сереженька жив! Ванда! – крикнула она. – Сереженька нашелся!
– Уже знаю, – отозвалась Ванда из кухни.
– Ну, так неси еще прибор!
Затем, видимо, вспомнив, как долго я отсутствовал, Кира нахмурилась и, снова повернувшись ко мне, принялась строго выговаривать: – Где тебя носило, бессовестный! Я же места себе не находила, думала, может, ты, дурачок, с собой что-нибудь сделал…
Но потом, видимо, приглядевшись, заметила наконец мой разгневанный вид и запнулась.
– Что это такое?! – проговорил я, обводя взглядом комнату и дрожа от бесполезной ярости. Мне хотелось крикнуть моим родственникам: «Пошли отсюда вон!»
– Что ты имеешь в виду?
– Я же просил ничего не трогать!
Я подбежал к шкафу, бессознательно пощупал, провел ладонями по маминому костюму. Казалось, что материя все еще была теплой, действительно «теплой», не отвисевшейся, еще пропитанной живым теплом. Словно мама только что сняла его с себя. Громко хлопнув дверцей, я закрыл шкаф.
Кира, без сомнения, поняла, что я имел в виду.
– Ну-ну, не кипятись! У тебя в «кабинете» я ничего не трогала, только немножко пыль протерла, – упрямо, хотя и несколько торопливо сказала она. Оправдываться, извиняться она, конечно, не думала. – Но остальное! Что же, по-твоему, пусть все лежит как есть? Не стираное – рубашки, трусы, носочки. Мы, между прочим, для тебя старались. Мы с Вандой тебе, не чужие. Ванда, между прочим, сама, своими ручками перестирала, перегладила, разложила как полагается: и носочки, и маечки, и трусики. Вот, смотри, еще нашла грязненькое!..
Я вырвал у нее из рук свои сокровенно грязные носки, в сердцах швырнул под софу.
– Да зачем, зачем? Я себе сам могу стирать! У меня и так все чистое!..
Я был готов провалиться сквозь пол от стыда и смущения, и одновременно сгорал возмущения.
– Я ничего этого не хочу! Как вы смели? Я все понимаю, но не надо больше для меня стараться. Что вам от меня нужно?..
Успев заметить, что Кира от возмущения краснеет почти до лиловости, я махнул рукой и, резко развернувшись, нырнул в дверцу – к себе в «кабинет».
В следующее мгновение уже жалел о том, что наговорил в запале. Это было, конечно, несправедливо. Чем уж так она провинилась? Даже сделалось жаль ее. В то же время я от души посылал ее к черту. Она, бедная, всю жизнь билась, чтобы как-то выбиться из нужды и убожества, затянувших, как трясина. Ее младшая сестра, моя
