очень раздражен «на Петроград». «Они все там сделались сумасшедшими. Хуже, чем сумасшедшие», – неоднократно вырывалось у него.
Насколько помню, он тогда же сказал мне, что получил от своего посла, Бьюкенена, телеграмму о том, что английское правительство примет все меры для безопасного проезда царской семьи в Англию, и даже показывал мне эту телеграмму, держа ее в руках, вероятно, для доклада государю.
Насколько помню, в тот же день или, быть может, позднее я читал копию телеграммы из Петрограда, сообщавшую, что Временное правительство не встречает никаких препятствий для отъезда государя за границу59.
Помню, что обе эти телеграммы меня чрезвычайно обрадовали и успокоили. Генерал Вильямс, как бы отвечая на собственные мысли, все же находил, что с отъездом необходимо спешить и что болезнь детей государя не должна служить препятствием.
«От этих сумасшедших все возможно», – добавил он.
В этот день я ездил снова один с государем к императрице и, как и прошлый раз, был оставлен обедать Ее Величеством.
Ехали мы туда почти все время молча. В голове моей не было опять никаких мыслей, а говорить о пустяках не хотелось. Да и государь был в этот день особенно бледен и задумчив.
Ему было очень не по себе; видимо, к тяжелому внутреннему состоянию прибавилось и физическое недомогание: его сильно лихорадило, и я, тоскливо наблюдая за ним, заметил, что за обедом вместо одной обычной рюмки портвейна он выпил еще и другую, чтобы согреться.
Государыня Мария Федоровна продолжала меня изумлять своим присутствием духа. Никто другой в ее положении не мог бы выдержать с таким наружным достоинством, спокойствием и приветливостью ту непомерную тяжесть, которая легла на ее хрупкие плечи и с каждым днем лишь увеличивала свое давление.
Возвращаясь в тот вечер поздно от императрицы, мой разговор все же коснулся предполагаемого отбытия государя из Ставки и его дальнейших намерений, и я вынес впечатление, что, несмотря на его слова, сказанные мне в поезде 3 марта, Его Величество все же тогда предполагал уехать хотя бы временно за границу, но только не знал еще времени, когда будет иметь возможность исполнить это намерение, а потому не высказывал его определенно.
Проводив государя до верху, я с ним простился и вернулся к себе.
Началась новая ночь и новые мучения…
Под утро, около 4 часов, когда я лежал с открытыми глазами, ко мне осторожно вошел мой Лукзен и, подавая мне телеграмму, сказал:
– Вам, Анатолий Александрович, телеграмма из Гатчины; верно, важная, что ночью доставили; наверное, от Ольги Карловны (Мордвиновой – О. Б.). Как-то у нас там? – с боязливой озабоченностью добавил он, зажигая электричество.
Телеграмма действительно была от жены. Она была отправлена с Гатчинского дворцового телеграфа. Жена благодарила за уведомление, радовалась скорому свиданию, сообщала, что все здоровы и думают обо мне. Телеграмма была кратка, но успокоительна.
Радость
