такого знаете на вкус немного специфического, может быть даже, чем черт не шутит, французского, в молодости наделавший много глупостей.
И в его (ну почти его, сделаем скидку) доме живет странноватая и никому особо ненужная особа – давно отцветшая некрасивая незамужняя дама, да еще и без паспорта.
Вроде бы она гувернантка, но не совсем, потому что все дети давно выросли и в уходе не нуждаются, да и нет денег, чтобы ей платить, да и по совести сказать, какая же она гувернантка – из цирка клоунов, чтобы барышень воспитывать, не берут.
Но ведь вот же она – живет, ест, пьет, фокусы показывает.
Зачем? Почему? Кто позволил?
И какой из всего этого можно сделать вывод?
Многого мы еще об Антоне Палыче и его пьесах не знаем.
И не узнаем.
Да.
НА ПОЛЯХ «ЧАЙКИ»
Первая ремарка
Янтарная броня спрессованных за столетие филологических слюней, в которой, подобно доисторической мухе, навечно распят мёртвый текст мёртвого автора.
Что читаю я, когда читаю Чехова? Можно ли вообще читать Чехова в подлиннике, as is, жертвенно пробуя на вкус соль смысла из его текстов?
Или причащение возможно только в форме фарса, как бы сквозь мутное стекло корявого перевода на современный русский, выполненный заботливыми критиками, дурными спектаклями, школьными учебниками и вообще всей этой государственной культур-машинерией, неумолимо проталкивающей на поверхность простой и до боли ясный тезис: Чехов мертв.
Уже в первой ремарке первого действия есть некоторая странность, издевательская царапина на гладкой поверхности классического текста, который по идее давно должен быть отполирован до неприличного блеска быстрым и мягким скольжением миллионов внимательных языков и глаз.
«Широкая аллея, ведущая по направлению от зрителей в глубину парка к озеру, загорожена эстрадой, наскоро сколоченной для домашнего спектакля».
«Наскоро сколоченная эстрада» – знак в чеховском стиле, вроде желтых ботинок Лопахина или щегольского галстука Войницкого, за которым должны последовать криво прибитые доски, щели в полу уродливой сцены, похожей на огромный скелет давно вымершего животного, стыдливо прикрытой занавесом, и ощущение, ощущение ненужности и выморочности происходящего.
(Злосчастная деревянная сцена может служить первой мерой испорченности театральных постановок.)
За несколько минут до начала спектакля что-то еще не готово. Все делается настолько наскоро, что слышится стук топоров. Прорыв. Работа кипит, и за спешкой сильнее проступает слабость.
Здесь чеховский перекресток: можно выбрать какая.
Или спектакль, который вот-вот начнётся, это презрительная милостыня «режиссеру», сделанная только за тем, чтобы указать место, свое и того, кто ее получает – жалкого нищего. Работников и времени ему дали в обрез, ровно столько, чтобы
