присматривался к своей дочери? Так внимательно он всматривался в нее, пожалуй, лишь когда Ирина вернулась из роддома. Но что можно рассмотреть в едва наметившихся чертах лица новорожденного?)
Длинные, густые и (странно) темные ресницы. И бровки тоже темные. Куда темнее волос – столь же белокурых, как и волосы ее матери.
Маленький, идеально прямой нос (а это, пожалуй, уже от Свиридовых – у Ирины нос был чуточку вздернут). А изгиб губ – чей?
Похоже, она ощутила на себе его взгляд, что-то пробормотала («Мама»? Или ему это послышалось?), завозилась, откинула в сторону ручонку – крошечные ноготки на крошечных пальчиках… живая кукла.
Неожиданно для самого себя он нагнулся и очень осторожно коснулся губами ее виска. И тут же ощутил детский, родной запах – шампунь «Джонсон-бэби», молоко, ваниль…
А сердце снова сжала невидимая ручища – но не ледяная, теплая ручища… И не болезненно сжала, а мягко…
Он осторожно подсунул руки по теплое детское тельце во фланелевой пижамке, взял дочь на руки. Ого, принцесса, а вы ведь уже не так легки, как раньше…
Она снова что-то пробормотала, что-то немного капризное, но, когда он тихонько прижал ее к себе, успокоилась. Он отнес ее в ее комнату, положил в разобранную кровать (на подушке валялся плюшевый розовый заяц), укрыл одеялом.
Она тут же завозилась, устраиваясь поудобнее, и вскоре опять еле слышно засопела.
Он на цыпочках вышел из ее комнаты, оставив ночник включенным, вернулся в свой кабинет, уселся за стол, но компьютер включать не стал. Взял в руки фотографию Ирины (фотографию в черной рамке), долго всматривался в нее.
От кого он все это время пытался убежать? От себя самого? Если б только от себя…
Он ведь еще пытался отгородиться. Отгородиться от близких людей. От матери. И, что самое худшее, от собственной дочери…
Часы на стене бесстрастно отсчитывали секунды, минуты, часы… Он сидел за столом и вспоминал. Вспоминал те немногие моменты, когда он реально уделял время своему единственному ребенку. И выходило, что если и были такие мгновения, то лишь до болезни Ирины. То есть до того момента, пока его не позвал к себе лечащий врач его жены и не сообщил, что Ирина не поправится уже никогда.
Вот тогда он и соорудил вокруг себя этот кокон, где прятался до сего дня. Прятался… от собственной дочери. Потому, что она слишком напоминает свою мать, а это больно, больно, больно!
Но оказалось, что боль была лишь поверхностной. За болью скрывалось нечто совсем… совсем иное…
Совсем иное.
Полная противоположность боли.
Он проснулся от того, что его осторожно потрясли за плечо. Напротив дивана стояла мать. Обеспокоенный взгляд… «Как она постарела», машинально отметил он. И этого он тоже не замечал?
– Ты не проспал, сынок? Будильник не сработал?
Он бросил взгляд на часы, провел ладонью по лицу.
– Нет,
