черепа, помеченную при рождении крестом.
Ведь если идти к краю, к перелому, как ни медли в пути, рано или поздно он покажется на горизонте. Идти обратно будет далеко, стоять на месте и смотреть в даль – невыносимо. Даже если решить – встать и стоять, не двинуться с места – простоишь. Выдержишь. А потом всё равно не сможешь не дёрнуться. Или поползёшь, или побежишь, но ты будешь там, куда шёл. Обезличенный, отвыкающий от своего собственного лица, что видели все. И придёшь к месту, где оба твоих волка станут наконец-то сыты.
И часть пути теперь позади, подёрнутая миражами.
Кусок проползла, кусок пробежала, постояла на месте.
Сожгла, утопила и забыла своё лицо. И увидела приближающуюся тень с горизонта. Вот-вот она коснётся её шеи. Тело чувствует её всё ближе и ближе – ветром, пылью, каждой пульсирующей клеткой – бьётся мир – от века прозрачный и
«Я говорю. Я говорю тебе, небо. Если ты это выдумало, всё это, вместе со мной. Покажи, что истинно. Что – то самое – ради чего я здесь, именно так. Я знаю, что, когда говорю, то говорю слишком не то, слишком бессвязно. Но ты же понимаешь, как никто другой, особенно теперь – когда понимать больше некому. Мы с тобой остались одни. Или если вас несколько, то пусть хоть один из вас отзовётся. Если здесь будет поставлена та самая точка, то неужели все остальные уже пришли к ней? Или они идут сейчас так же, как и я?
Ты дал мне этот мир, о котором я так просила. Ты дал мне всё это, и я не умею жить с тем, что ты мне дал».
Неужели вот оно – чувство утраты, то самое, когда уже не скажешь, глядя в глаза, что-то очень страшное? Что-то такое, отчего скручиваешься как полотенце при отжиме, и оно так и останется скрученным и никогда не расправится? И вот – внутри целый склад таких скрученных вещей, и ни одна из них не останется расправленной и отданной в те, другие руки? Как же сейчас хочется вывалить всё это бельё, грязное, чистое, перед людьми, на какой-нибудь главной площади, и пусть бы они растаскивали его, рвали на куски, да и себя выбросить им, туда же. Пусть бы рвали живот, вынимали на свет божий эти сгустки кишок и вен, оторвали пальцы, выдернули веки, да и сожгли это все вместе с тряпками и разбитой домашней утварью. Казалось, что они – все вокруг –сильные, крепкие, уверенные – словно боялись чего-то. Она училась быть осторожной, глядя на этот страх – страх без внятного источника, но физически ощутимый подобно натяжению сухожилий при долгом стоянии на спор. Она не спрашивала. Но что-то всегда стояло между ней и теми, кого она любила или пыталась любить. От природы или со временем это развилось в ней – остро чувствовала других. И непонятно было, почему, глядя на каждого из этих сильных людей, она чувствовала их страх. Это могло бы быть зеркалом, но только в этом случае это было отражение собственного страха чрезмерно подчиниться. Она же не хотела никого подчинять. Она хотела той глубокой дружбы, той страстной привязанности свободных людей, о которой многие и не имеют понятия. Хотела и не знала, как – избавить от этого страха хотя бы тех, кто рядом. Их и так было немного.
