даже это. И если человек ко всему привыкает, то почему они никак не могли привыкнуть к её хаосу? Наверное, она была единственным, к чему невозможно привыкнуть. Хотя она очень старалась.
Она знала, чего от неё хотят и пыталась соответствовать. Но выходило далеко не всегда. Иногда, в редких случаях, удавалось попасть в эту струю привычности и удобности. Она училась привыкать. Такой ведь он человек, царь мира, облечённый в форму. Форма – то, что понятно. Она старательно пыталась её приобрести, прибиться к миру. Она носила её в школе, она выучила слова и движения, не вызывающие резких реакций. Выучила, да. Но использовать их постоянно у неё не хватало сил. И откуда все эти остальные их берут? Это же невыносимый труд. Может быть, умирая, люди испытывают облегчение конца игры. Постоянно контролировать своё лицо, своё тело, одежду и каждый шаг… Наверное, это – как сигареты. Сначала задыхаешься и кашляешь, а потом всё происходит само собой. Кто-то бросает.
Чем дальше, тем неотступнее мысль – всё было – одна большая игра. И даже правила – прописаны в сотнях книг. Люди учили их. Чтобы втиснуться в мир, чтобы им досталось в нём хоть какое-то место. И чем старше она становилась, тем под большим вопросом стояло её право на пребывание тут. И всё чаще она думала, что права этого нет.
И сейчас опираться на разум было бы дальше от истины. Но как избавиться от такой въевшейся в кожу пыли, ставшей уже частью мяса, частью каждого шага, каждого порыва? Разум был причиной всей боли, всех игр, проигранных и выигранных, всех осторожных и неосторожных мгновений. Бесконечная, истоптанная осторожность. Без поводов, без угроз – робость жить, робость дышать – страх, не основанный ни на чём животном, лишь взращённый самолюбием, которое, не ведая об этом, воспитывают в каждом. Маленький человек смотрит на двух или более взрослых, вслушивается в интонации, наблюдает взгляды – и понимает много больше, чем те, кто решил, что он должен жить здесь и сейчас. Он, может, и не хотел, но его вынули и ему провозгласили: «Смотри, как надо!», а стоило просить: «Покажи, как?»
Странно, что при таком однообразии занятий мысль о скучности не влезала в голову – не оформлялась в мысль. Мысль пришла когда-то потом, с лишними книгами, лишними фильмами, лишней музыкой и лишними людьми. Если бы всё перечисленное не встретилось на пути, был бы шанс прожить всё по-другому, нормально. Но если дело не в этом? Ведь если нет почвы, ничто не вырастет, да ещё таким пышным цветом, каким разрасталось её безумие. Чем дальше, тем чётче вырисовывалось несоответствие, тем сильнее приходилось нажимать на горло, и тем больше бесилась тесёмка, обвивающая зрачок.
Кем бы она была, где бы она была, если бы смогла вовремя её придушить? Другие пытались. В десять лет её впервые отвели к психотерапевту, пытались урезонить или успокоить что-то иное, что прорывалось в этот благолепный окружающий мир. Она же всё больше понимала правила игры и всеми силами пыталась им следовать. Отдушиной было – перед сном или, когда никого не было дома, когда никто не мог заметить перемену лица
