Павла в прошлое, туда, на твердую землю.
Но прежде чем мы продолжим, я хотел бы сделать еще одно небольшое отступление. Я стремлюсь рассказать о жизни Павла, но ни в коем случае не быть ему судьей. Конечно, логика наших суждений часто разнилась, впрочем, об этом здесь говорить еще рано. Долгое время я был единственным другом Павла, единственным его собеседником, я всегда знал, о чем он думает, о чем молчит и печалится. Он хоть и не был человеком нелюдимым, но людей в его жизни было действительно мало, он отстранялся от будничной суеты и видел в этой своей отстраненности скорее достоинство, нежели недостаток. Павел любил представлять, будто мы сидим с ним на разделительной полосе в самом центре огромного города. Вокруг толкутся люди, машины сигналят на перекрестках, шум, гвалт, суета и спешка, а мы тихо сидим себе и жжем небольшой костерок. Конечно, всякий огонь погаснет, но пока мы его поддерживаем, может быть, от нашего присутствия останется хотя бы ожог на асфальте. А может быть, найдется человек, который отогреет озябшие руки у нашего огня. Впрочем, мы всегда сходились с Павлом во мнении, что никто не подкинет хвороста, – по каким-то причинам людям проще плевать в костер, чем искать для него дрова. Горько думать, но пластмасса переживет своего создателя. Вообще, все естественное почему-то скоротечно, и напротив, все надуманное, синтетическое, безжизненное так и остается со временем невредимым. Но как бы то ни было, эта его фантазия успокаивала, иной раз, отчаявшись, он клялся себе, что никогда не вернется к этому бессмысленнейшему из занятий, но и уйти бесследно он не мог. Нет, он не был из числа тех, кто хотел заставить страдать всю вселенную вместе с собой, напротив, он искал ключи от человеческого несчастья, чтобы, возможно, помочь хоть кому-нибудь облегчить душу. Он всякий раз возвращался к важности этой минуты, важности слова, всякий раз я напоминал ему об этом. Как и напоминал ему обо всем том, что он вынес из собственной жизни.
И хотя к тому моменту Павел прожил не так уж много, его никто никогда не предупреждал и не учил. Все жизненные сложности он пробовал на собственной шкуре. Конечно, он мог засыпаться на ровном месте, упустить там, где никто ничего не упускал, застрять на какой-нибудь элементарной проблеме, но вместе с тем опыт этих взлетов и падений позволил ему выработать одно замечательное свойство личности, пожалуй, это был его единственный талант, – он мог видеть сложности, подводные камни и проблемы там, где другие решительно ничего не замечали. Эта маленькая его особенность, как он сам частенько говорил, позволяла ему извлекать из всякой жизненной неурядицы больше опыта.
В конечном счете, прошлое его приобрело такой серьезный вес, что и вся его повседневность стала инертной, он привык быть осторожным, долго размышлял прежде всякого исполнения, медленно запрягал, и медленно ехал. В постоянных боях за место в обществе он выработал свои принципы, отточил методы, учел все сильные и слабые
