именно с массой людей, собравшихся в одном месте. И дело тут вовсе не в сюрреалистических пьесах. Они тоже могут экранизироваться и даже еще эффектнее. Но в театре есть возможность непосредственно действовать на подсознание, непосредственно вызывать к жизни то, чего не дает нам реальность. Механизм этого воздействия… Тут все идет от истоков театра и уходит в область психологии, мышления, стадного инстинкта. Но я могу… Если вы почитаете работы… забыл, как его…
– Я уже ничего не понимаю, – вставила Лена. – В кинотеатр разве не такая же масса зрителей?
– Вы ниче не понимаете!
– Да, пожалуй, Джим, – поддержал я ее, – Работ мы не читали, а без этого и не поймем ничего. Скажи в двух словах: наша опера – твой новый шаг в области сверхтеатра? Сюр-театра, короче?
– Ты понял меня?! – изумился Гималеев, – Да, именно к этому я и стремлюсь. Именно над этим я и бьюсь уже давно – создать сплав музыки, зрительных образов, танца…
– А, ну, помним-помним. Вернисаж, поющие поэты…
– Какой вернисаж? – насторожился Гималеев.
– Там еще картины пропадали.
– Где что пропадало?! Ничего не пропадало. Ну, да, были обыски в помещении… Что-то изъяли. Пусть еще скажут спасибо, что ДО выставки, а не после.
– Это почему?
– А я на себя все взял. Где картины брал, не помню, у кого, не знаю.
– Ты – герой! – подытожил я.
***
Уже стемнело. Весеннее, еще не жаркое солнце закатилось за горизонт, и в комнате стало по-сумеречному мрачно и тихо. Веселил только огонек в камине. Предметы постепенно теряли свои очертания.
Раздавалось сопение угомонившегося Режиссера. Он попросил не будить его до утра и пожелал нам заниматься чем угодно. От пледа он отказался и растянулся в моем любимом кресле, вытянув ноги.
От выпитого и бессвязных речей Гималеева наступило утомление, поэтому мы молчали. Лена сидела на табуретке возле «камина» и смотрела на огонь. Была она почему-то печальна, и я как-то стеснялся продолжать разговоры. На лице ее играли оранжево-желтые блики, а язычки пламени отражались в зрачках широко раскрытых глаза.
Третья бутылка, едва початая, стояла на столике. Я прикрыл глаза и тоже почувствовал сонливость. Ну, уж нет! Какой же свиньей я окажусь в ее глазах! Чтоб прогнать дремоту, я встал:
– Надо угля подбросить, пойду, наберу.
Выйдя из домика, я вдохнул морозный воздух и потряс головой. Уголь хранился в сарайчике, и я долго провозился, набирая ведерко – фонарик взять не догадался, а возвращаться не хотелось.
– Ну, вот! – похвастался я добычей, снова войдя в дом и потрясая ведерком.
Она спала, перейдя на диван, поджав ноги, укрытые отверженным гималеевским пледом, спала спокойно, черты лица ее сгладились…
А я уже прогнал сон и чтобы окончательно
