родителей и дочери, я напомнила ему, чтобы он не затягивал с оформлением документов Любны, и упрекнула его в том, что ему следовало пригласить меня гораздо раньше, что решило бы многие проблемы с гражданством нашей дочери. А не теперь, когда ей уже исполнилось восемнадцать. Вместо ответа на мои упреки, он стал уходить от него и вспоминать события пятнадцатилетней давности, упрекая меня и продолжая, как и прежде, ревновать к своему бывшему другу – адвокату. Я смотрела на него и в эти минуты на перроне смеялась над ним:
– Так почему ты не посадил его в тюрьму, если ты прав? Может, я была бы не против такого поступка! Тебе нечем крыть, – добавила я. – Да, не отрицаю, я всегда ему нравилась, только не я, а он – твой друг – мечтал на мне жениться. Ты вправе был не пускать его к себе в дом, так что же тебе мешало? Может, пригласишь его сейчас для встречи со мной?
Лицо Нобиля пылало от гнева, он продолжал страдать и терзаться муками неразделенной любви и ревности. Я смотрела на него и видела перед собой человека с его прежними животными пороками, которого я перестала уважать еще перед рождением Любны. Когда я вынашивала ее, он, мой бывший муж, продемонстрировал мне их в полной мере – очередным своим хамским поведением; тогда я была беспомощна и не нашла в себе сил бросить его, зная как мои родители прежде были против нашего брака и как отнесутся к разрешению такой ситуации сейчас. После отъезда мужа я, оставшись в России, родила свою девочку и искренне надеялась на перемены в отношениях с ним. Приехав в Марокко, я осознала, что не могу ничего с собой поделать – любовь ушла, я не могла любить человека, двуличие которого в отношении меня было заметно и некоторым близким, окружающим нас. Его двоюродный брат Амел, учившийся в Киеве, был единственным, кто понял меня. Находясь на каникулах в Марокко, однажды мы посетили его и его родителей в дальнем квартале города, где они проживали. Стоя в прихожей своей квартиры, он услышал слова Нобиля, полные пренебрежения, о нем – об Амеле, сказанные его братом на русском языке, – понял их и заметил ему. Он понял и то, как на тот момент мой бывший муж уже вошел в свою роль. Отойдя со мной в сторону, Амел сказал мне, что жалеет меня, выразив свое человеческое сочувствие.
Я страдала от тирании и словесного хамства своего супруга, но вела себя скрытно, позволяя себе выходить за круг его убеждений, общаться с тем, с кем считаю для себя нужным. В те дни, пятнадцать лет назад, это было особенно кстати, иначе я сошла бы с ума, находясь в окружении мужа. У меня был свой круг знакомых, с которыми я общалась в парке столицы, находясь там, когда гуляла с ребенком. У меня были знакомые – студенты экономического и юридического факультетов одного из столичных институтов, с ними я разговаривала и общалась в предобеденные часы, так как с мужем мы отдалялись. Женщины дома на Оранжевой улице в это время готовили обед, а я не занималась кухней и была свободна, распоряжаясь сама своим
