И голос по-детски хриплый. Но далеко не детский взгляд – мерило судьбы.
– Не рабичем, – согласился Любор.
– Вот и я свободная.
– Уже нет, – заметил Любор, – Ты теперь у нас.
– А что мы вам сделали, что вы, как звери дикие, всех перебили? И сестёр моих, и братьев.
Красные от воды глаза метнули в него молнию, и тут же вновь стали впитывать пламя.
На это Любор не сразу нашёлся с ответом. Ему вдруг и впрямь стало неясно, к чему той ночью они перебили столько беспомощных спящих людей.
– Всегда мы воевали, – сказал он, – Не нами начато, не нами кончится.
– Да уж, куда вашему князю…
– А ты про князя потише, – Любор попытался прикрикнуть, но вышло нелепо.
– Как уж сказала. Вон Аскольд Киевский все племена собрать хочет, помирить. Чтобы дружили против Царьграда. Сила будет! А ваш что?
Опять Любор замялся с ответом.
– Мы то одним, то другим служим, дань платим. Хватит, что ли. Вот наш род и пошёл в Киев. Только вы нам помеха. И не только нам, а всей силе.
– Я не знал… Мне только в ту ночь и сказали про призыв Аскольда, – признался Любор, смущённо тыча палкой в землю, – Это дело хорошее.
– Так чего же вы сиднем сидите? Чего бьёте нас? – древлянка долго и без всякой злобы, но с удивлением, поглядела ему в глаза, – Идите, объединимся. Не дадим христианам этим воли!
– А это правда, что вы людей едите? – Любор вспомнил возражение умного Витко.
Девица потянула носом и сплюнула.
– Бывало когда-то. Я не видела.
– Ладно, – сказал Любор, обивая ладони, – Пошли, а то искать станут.
Рубаху свою Любор оставил ей, а сам возвращался в одних портах, перетянутых поверх колен ремнями, да в опанках на босу ногу. Это вызвало смешки в Стоянище, и бабы склонялись друг к другу головами, перешучиваясь. Как же он, мол, так срывал рубаху с неё, что ничего от той не осталось. Горячий парень княжич.
Перед теремом у оградного плетня, Любор оставил её, и только в спину услышал:
– Благодарствую, княжич.
Она сказала это холодно и строго, как на торжище называют последнюю цену.
– Как звать-то тебя?
– Янка, – сказала девица.
Остаток того дня Любор провёл в лесу, таинственно радостный бродил он и пел. А ночью извертелся на скамье, так и не сомкнув глаз. Но пришло новое солнце, и вдруг он обнаружил в себе слабую, но растущую с каждым часом жажду. Что-то крепко засело в груди и тянуло, звало, мутило разум.
Всё пошло с той поры у Любора в разлад с прошлым. Прежде он знал, зачем жить и что будет дальше, кого славить, а кого чтить, знал вес отцовского слова. Теперь же не представлял, как мог Стоян пойти наперекор предкам. Как мог он предпочесть этого бесславного
