очень дальних стран —
ты выплываешь из забвенья,
пока туманится стакан.
Нет, не иголку в стоге сена
нащупываешь наугад —
дай, Боже, вызволить из плена
полуистлевший аромат.
Как в гущу, в прошлое глядящий,
я над судьбою ворожу,
и в нищей сиротливой чаще
сухие рифмы ворошу.
Книга-парус
Всегда хотелось в детстве продырявить
географическую карту, чтобы
проникнуть в разноцветную страну
из книжек Грина – в Лис и в Зурбаган.
Я отплывал на кораблях Колумба,
в подаренной родителями книге,
как парус, раскрывавшейся. Весь мир
раскрыт передо мною был, как книга.
Потом пора настала ближних странствий,
обыденных забот и переездов,
и я забыл про книгу с кораблями
и вспомнил только много лет спустя,
когда узнал, что мир вокруг опасен,
что можно выйти в магазин из дома
и через много лет назад вернуться,
а дом снесли, срубили сад и липу,
и на могилах выросла трава.
Но можно дом с собой носить по свету
и в щёлку памяти, как в скважину замка,
увидеть продырявленную карту
и книгу-парус, липу и отца.
Крапивный ожог
Крапивный ожог или чай с малиной
упраздняет пределы пространства – свернув с хайвея,
бредешь по брусчатке, срастаясь с картиной, —
пешеходом под гору, еще левее —
деревянный барак, лопухи. Начало.
Бузина в огороде. Травяной рай,
где желанный кол и даже мочало
не измочалено жизнью: иди, выбирай,
примеряй будущее по плечу и росту
(в летчики бы пошел – пусть научат),
в будущее из детства смотреть просто,
даже если мысли о смерти мучат.
Серебристый голос и рубка дров.
Стоматит. Кормление с ложечки. Чтение сказок.
Не видать бы старенья матерей и отцов.
Не глядеть бы в лица посмертных масок.
«Липа». Шуберт над озером Нарочь,
и в зеркальную воду, что отравлена напрочь,
снова вхожу. И летят обертоны,
заглушая прибой нью-йоркского полдня.
Мы живем, корнями врастая во время,
подставляя ветрам поредевшие кроны,
о том, чего не случилось, помня.
Обживаю пространства, скряга и мот,
и кесарево отдаю суесловью.
Жизнь, золотая растрата, коль повезет,
ты подкатишь к острову-изголовью,
