Их встретили одобрительным гулом.
Около четырех начала заполняться трибуна. Явилось много благородных господ, богачей, красивых дам – было на что полюбоваться. Собралась вся знать города и провинции. Ислам Инал был в черном, в черных чулках, в черной шляпе. Последним появился муфтий в открытых носилках, в сиянии фиолетового облачения и в зеленой тюбетейке. Торжественный момент приближался.
Потом минут десять не происходило ничего. Господа заняли места, народ замер, никто больше не ел, все ждали. Ибрагим и его подручные стояли как вкопанные на сцене эшафота. Солнце, большое и желтое, висело над площадью. Из долины дул теплый ветер, доносивший аромат цветущих кактусов. Было жарко и прямо-таки невероятно тихо.
Наконец, когда уже казалось, что напряжение достигло предела и тишину вот-вот разорвет тысячеголосый вопль, свалка, драка или еще какое-нибудь событие в толпе, послышался топот копыт.
Тюрьма находилась всего в пяти минутах от места казни, и если приговоренный по какой бы то ни было причине не мог преодолеть это расстояние пешком, то его привозили туда на открытой телеге. Но преступник являлся ишаком. И все были довольны, благосклонно приниляв известную «пьесу» в неожиданно новой постановке. Многие даже нашли уместным такой выход главного героя. Такому исключительно мерзкому преступнику не полагалось исключительное обращение. Нельзя же его как заурядного разбойника по королевски везти на площадь, пусть и в цепях и в телеге. В этом не было ничего сенсационного.
Аистаил остановился между эшафотом и трибуной. Никаких оков более на нем не было. Никто не вел его. Казалось, ишак проходя мимо, как свободное животное, случайно сюда забрело.
И тогда произошло чудо. Или нечто вроде чуда, а именно нечто настолько непостижимое, неслыханное и невероятное, что все свидетели назвали бы это потом чудом, если бы они вообще еще когда-нибудь решились заговорить об этом, а они никогда не говорили, ибо все они позже стыдились признаться, что вообще были причастны к такому делу.
А дело было в том, что десять тысяч человек на площади у ворот на окружающих склонах внезапно, в один миг, прониклись непоколебимой верой, что маленький ишак, только что вышедший к ним с тюрьмы, никак не мог быть ни прилюбодеем, ни убийцей. Не то чтобы они усомнились в его идентичности! Перед ними стоял тот самый ишак, которого они, попадись он им тогда в руки, линчевали бы с бешеной ненавистью. Тот самый, которого два дня назад по закону приговорили к смерти на основании неопровержимых улик. Тот самый, чьего умерщвления палачом они страстно ждали всего минутой раньше. Это был он, несомненно он!
И все-таки не он, не мог он им быть, не мог он быть убийцей. Животное, стоявшее на лобном месте, было воплощенной невинностью. В тот момент это знали все – от местного муфтия до продавца лимонада, от благородной женщины до маленькой прачки, от председателя суда
