закономерность и начал выписывать даты. Выходило, что странные объекты в небе появлялись в большом количестве примерно с тридцатилетней периодичностью. Я сделал себе пометку: пусть с этим поработает аналитик, разбирающийся в статистической обработке данных, или, еще лучше, можно скормить эти данные Старику, и он сразу увидит правильный ответ в хрустальном шаре, который служит ему мозгом.
Тема летающих тарелок была напрямую связана с «таинственными исчезновениями», и не только потому, что они обе проходили по одной категории, вместе с морскими змеями, кровавыми дождями и прочими необъяснимыми явлениями, но и потому, что по крайней мере в трех хорошо задокументированных случаях пилоты, преследовавшие тарелки, не возвращались на базу и не садились где-либо еще. Официальные инстанции в таких случаях сообщали: «Разбился и не найден» – самая простая отмазка в подобных ситуациях.
Мне в голову пришла новая мысль, и я решил проверить, подчиняются ли таинственные исчезновения тридцатилетнему циклу, и если да, не соответствует ли он циклу движения какого-нибудь из объектов звездного неба. Это походило на правду, но я не был уверен: слишком много было данных и очень малы отклонения от среднего. Ведь каждый год множество людей исчезает по иным причинам – от потери памяти до невыносимой тещи.
Но записи актов гражданского состояния велись в течение длительного времени, и не все они были утрачены во время бомбежек. Я пометил это себе, чтобы потом отдать в работу профессиональным аналитикам.
Тот факт, что сообщения вроде бы группировались компактно географически или даже политически, я даже не особо пытался трактовать. Интуитивная гипотеза у меня была только одна. Поставьте себя на место захватчиков; если вы изучаете чужую планету, станете ли вы равномерно обследовать ее всю целиком или выделите области, которые вам показались интересными (какими бы критериями отбора вы ни пользовались), а затем сосредоточитесь на них?
Это было всего лишь предположение, и я готов был отказаться от него ради завтрака, если что.
За ночь работы мы с Мэри не обменялись и тремя словами. Затем, потягиваясь, встали. Я одолжил ей мелочь, чтобы опустить в машину и сделать микрокопии тех записей, которые она отметила (и почему женщины никогда не носят с собой мелочь?), и выкупил свои кассеты.
– Ну и каков приговор? – спросил я.
– Я чувствую себя как воробей, который построил симпатичное гнездышко в водосточном желобе.
Я процитировал стишок[11] и сказал:
– Видимо, с нами будет то же самое: ничему не научившись, мы опять построим гнездо в желобе.
– О нет! Сэм, надо срочно что-то делать! Нужно убедить президента. Тут прослеживается четкая закономерность: на этот раз они пришли, чтобы остаться.
– Может быть. Думаю, все так и есть.
– Но что же нам делать?
– Лапушка, пришло время тебе понять, что в стране слепых даже одноглазому приходится несладко.
В стишке («He was a bloody sparrow. Lived up a bloody spout») воробья смывает ливень, потом воробей обсыхает и возвращается в желоб. Более известен детский вариант этого стишка (без сквернословия), где вместо воробья фигурирует паучок.
