было много проще работать, вырезая линии. Когда скучало, оно дергало легонько за краешек обоев под самым потолком, так, чтобы он неожиданно для этих людей отогнулся, повиснув. В других частях обоев оно вытирало серо-желтые пятна, измеряя по ним время.
Это незаметно проникало в душу и налипало на нее подобно тому, как налипает жир и грязь на кристально-белую, сияющую поверхность. Душа, первое время страдающая, терзаемая, покрывалась постепенно мутной оболочкой, затем прочной коркой, твердой и грубой, и переставала чувствовать. Тогда становилось легче. Так эти люди, бывшие самыми обычными, родившиеся точно так же, как и все, когда-то и от кого-то, тихо и неприметно жили – и едва ли каждый из них признавал это подлинным страданием или сущей несправедливостью. Они любили говорить о ней. Любили жаловаться и досадовать на нее. Но где-то в глубине своей затвердевшей, запыленной души они будто бы знали всегда – только так и может быть, только так и правильно, и с ними, в их жизнях, как-то иначе и быть не могло. И дни шли, а пейзаж не менялся – ни по одну, ни по другую сторону небольшого окна.
Росли дети. Рос Дима, и Саша, и Алексей, и Илья, и Егор, и быт окружал их, и они были его частью. Но жизнь настоящая – как и семья – были, однако, не в этих комнатушках, где хорошо было только поесть или выспаться. Настоящая жизнь была там, где каждый из них в какой-то неуловимый момент превратился из Димы в Шамана, из Егора в Гуся, а из Саши – в Ведро.
Ни высшие учебные заведения, ни сотни фирм, нуждавшихся в активных молодых сотрудниках и обещавших гибкий график работы и дружный коллектив, ни тысячи самых разнообразных аргументов не выстаивали против единственного Ведра с его недоумевающим взглядом. И годы шли удивительно быстро, точно желали, чтоб их скорее стало тридцать, а жизнь, вопреки этому, казалась замеревшей и протекала всё так же, как и десять лет назад, не принося решительно никаких изменений ни двору, ни Шаману, ни Гусю – кроме некоторых внешних, которых они и не замечали.
И жизнь их была полна событий, и события эти обсуждались.
Несказанно важным представлялось то, куда в двенадцатом часу дня прошел по двору Палец и почему спустя пару часов он вернулся обратно. Если Гусь, следивший за двором из окна своей комнаты, замечал нечто подобное, он непременно потом спрашивал Шамана, что тот думает. Шаман в ответ только молчал, а если и говорил что-то, то оно было о другом. Тогда – отчего у Ведра лицо довольное? Палец щурился и пытался найти отгадку.
Жизни другой не хотелось и ни у одного из них не было.
И только однажды, четыре года назад, нависла, казалось, неясная тень угрозы над одним из членов семьи – над Лёшей.
Что-то иноземное вторглось в спокойное бытие, угрожая перевернуть и преобразовать всё, что было привычно и мило упорядочено, что казалось незыблемым. Каждый смутно почувствовал это, едва только оно началось.
Появилась девушка
