посередине большим прямоугольником, а актовый зал был с ней рядом, но перед собой имел обширное пустое пространство, вроде коридора, не занятое ничем. Там-то и было устроено администрацией что-то вроде ботанического сада, уголка природы. Зелень была повсюду. Листья темные, глянцевито-блестящие, гладкие, напоминающие спины морских жителей, серебристо-зеленоватые, пыльные и высохшие, слегка пожелтевшие и травянистые – листья всех цветов, размеров и формы сгибались и нависали над теми, кто поднимался туда, с высоты разнообразных стволов и стеблей, каждый из которых был выше человеческого роста или вровень с ним. Буйство диковинной зелени, неожиданно встречающееся на пути того, кто привык уже к пыльным доскам и потрескавшейся штукатурке стен, посередине прерывалось чем-то, что при возможности взглянуть сверху напомнило бы серебристую морскую раковину. Это была широкая винтовая лестница, совершающая всего один оборот, полукругом уходящая вниз, на первый этаж. Ступени ее были светло-серые, а с обеих сторон она защищала спускавшихся студентов и преподавателей прочными ровными металлическими перилами, вертикальными перекладинами. На противоположной стене, за которой и начинался актовый зал, слегка под наклоном висел огромный портрет Ломоносова, и более на стене не было ничего. Когда дневной свет мерк, портрет освещался тусклым желтоватым светом прямоугольных ламп, рядами идущих по потолку, половина из которых была неисправна. Ломоносов отрешенно взирал на пустующую часть этажа, на стеклянную стену напротив и на горшки с растениями. Знай он, что творится в другой части, за столовой, скучающе-печальное выражение его лица, вероятно, изменилось бы, поскольку висеть среди пятнадцати старых деревянных шкафов, закрытых на замки и наполненных тем, о чем никто и не знал, в постоянном пыльном сумраке из-за отсутствия окон, среди картонных коробок и забытых чьих-то вещей он едва захотел бы.
Шум из столовой удивительным образом обрывался в тропической части этажа. Столовая была переполнена, как и всегда на большом перерыве, толстая дверь в нее никогда не закрывалась, но ни запаха котлет и супа, ни гула голосов не долетало до Яны и Лизы, расположившихся, будто два беспризорника, не нашедших иного места, у батареи и окна, между двумя огромными горшками.
– Снег пошел! Опять, и даже сильнее, – сказала Лиза, стоявшая к окну боком, прислонившись к шероховатому бежевому горшку.
Яна, сидевшая на батарее, за которой начиналось окно, словно бы начинался мир, обернулась; теперь весь этот мир был занавешен белой пеленой.
– Да, – сказала Яна.
– Будешь еще чай?
– Можно.
Лиза, взяв у Яны одноразовый пластиковый стаканчик, стала открывать термос.
– Всё-таки, что за университет такой! Нигде не сядешь, занято всё вплоть до каждой ступеньки на лестнице! Что, по их мнению, мы должны делать на большом перерыве? Поесть – не поешь, столовая переполнена, бутерброд из буфета, в который выстраивается бесконечная очередь, съешь и то стоя, или сидя на узкой батарее. И они требуют, чтобы мы
