завопила орава. – Гаджо Сесеня!
Позже я узнал, что «гаджо» это «чужой». Нецыган, значит… А сейчас рослый паренек прикрикнул на друзей:
– Отстаньте, ромы! Сеня так Сеня… А я Лекса!.. А этого как зовут? – указал он на дядю.
– Сюня… Ну, то есть Израиль, по-взрослому… Но он не очень взрослый, поэтому так и остался Сюней…
Тут к нам подошел Ефрем. Оглядел меня сверху вниз и крикнул в толпу женщин:
– Соня, сделай из него рома! А то уж больно городской!..
Меня обняла за плечи девушка, которая вчера кормила мясом.
– Снимай рубашонку, красавчик мой! – И она достала из узла, который тащила на плече, что-то рваное и грязное. – Одевай! Будешь почти как маленький ром!
Когда я напялил на себя то, что она называла рубашонкой, Соня растрепала мои и без того лохматые кудри. Потом она облизнула палец, окунула его в уличную пыль и разрисовала мое лицо грязными полосами.
– Вот теперь, красавчик мой, ты на таборного похож! —
с удовлетворением сказала она и добавила еще одну грязную полоску на шею. – Пошли, пшала… братец!..
Хорошо-то как! – подумал я. – Я теперь не «придурок с коровой», а настоящий цыган!
Цыгане шли, не торопясь. Часть из них свернула на базар. Ребята вскочили в трамвай, идущий к вокзалу. Женщины разложили свои узлы на тротуарах, а Соня кинулась навстречу прохожим: – Кому погадать! Кто хочет свое счастье узнать! На брата, на мужа, на сыночка-кровиночку!
Ефрем уверенно шел к рынку, а мы с Сюней, да Лекса с парой мальчишек постарше – за ним.
У базарных ворот милиция разгоняла «толкучку». Надрывались свистки, продавцы, не больно-то торопясь, растаскивали по кустам швейные машинки и примуса, керосиновые лампы и зажигалки из толстых гильз. Эвакуированные запихивали в сумки заштопанные мужские костюмы и залатанные сапоги. Где-то верещал будильник. И только раненые из госпиталя и не думали отходить от патефона, который хриплым голосом пел о том, что «в степи под Херсоном высокие травы, в степи под Херсоном курган…». У нас до войны была такая пластинка, и я хорошо запомнил, что «десять гранат не пустяк».
Ефрем привел нас на край базара. Здесь сверкал свежими досками новенький сарай. Ага! Это было то самое, о чем говорили дома. Будто цыгане строят что-то на базаре. И будто платит им Соломон. И будто папа тоже внес свою долю в этот гешефт.
Это был какой-то чудной сарай. У него были два входа, но оба без дверей. Зато каждый вход был загорожен стеночкой.
– Сортир! – догадался Сюня.
И, правда! Я только сейчас сообразил: чего на нашем базаре никогда не было, так это уборной. Народ бегал в кусты за оградой. Ногу там поставить было некуда. Но никто не жаловался. Интересно, с чего это вдруг Соломону вздумалось менять базарные порядки?
– Вот вам ведро! Вот краска! Воду принесете с колонки… Размешаете и начинайте красить! – приказал Ефрем. А сам с Лексой полез на крышу.
