тяжко. А чекисты требуют от него срочных решений: бывшее офицерьё зашевелилось. По некоторым сведениям Ярославль навещал Савинков[8]. Надо в Ярославле провести массовые аресты. Это настоятельное требование ЧК. А Нахимсон: «Позже, позже. Сейчас на повестке дня – чехословацкий фронт».
Перельман помолчал, заговорил сдавленно: «Был недавно в Ярославле. Тревожно там. И как это Семён Михайлович не чувствует. А вот к нам эти ярославские пинкертоны толпами рвутся. Точно – по наводке нашего друга Грекова. Утверждают, что рабочие грозят забастовкой. Не нравятся, мол, нашим текстильщикам нынешние жёсткие порядки, которые мы установили. И кто-то их подзуживает. Вот наши чекисты и хотят арестовать смутьянов. Надо же отчитаться перед начальством. А ведь арестовали уже в нашем Гаврилов-Яму несколько офицерских семей. Сами-то офицеры в бегах. Где-то в Ярославле скрываются. И это тревожно. А с семьями офицеров неладно поступают».
И на фабрике было неладно. Константин Иванович об этом знал. К нему приходили фабричные, к Перельману обращаться боялись. Рабочие жаловались, что их замучили штрафами: «На минуту опоздаешь, глядь – ползарплаты нет. Хуже, чем при Девисоне стало. Николашку прогнали, а жизни как не было, так и нет».
Что мог ответить старший счетовод Григорьев, только сочувственно мычал, вы, мол, избрали фабричный комитет. И это его решение.
Кто-то незнакомый из-за спин рабочих зло выкрикнул: «Какой там комитет, вы тут со своим евреем-комиссаром заправляете, ещё ответите за всё!» Прокричал и тут же исчез.
Сейчас Константин Иванович и Исаак Перельман в комнате одни.
– Так тяжко, – в голосе Перельмана вдруг прорывается такое бесконечное одиночество, что Григорьеву стало страшно за комиссара. Но тот уже взял себя в руки. Твёрдо говорит:
– Я не могу допустить чекистов на фабрику, иначе мы полностью потеряем то минимальное доверие рабочих, которое кое-как имеем.
Константин Иванович вдруг осознал: его посвящают во все большевистские тайны. И он повязан этими тайнами по рукам и ногам. Ему стало страшно.
Исаак и Константин Иванович вышли со двора фабрики. Стояла июньская душная ночь 1918 года.
У ворот дома Константина Ивановича встретила заплаканная Катенька: «Я уже думала, опять Греков пожаловал».
Всю ночь Константин Иванович не мог заснуть. Смотрел в окно, где на чёрном небе висел злой серп луны. В голове звучал неотвязно вопрос: зачем, зачем этот бомбист Перельман привязал его, Константина, к себе. И только под утро успокоился. Пришла спасительная мысль: не был бы привязан, сейчас не лежал в своей постели рядом с Катенькой.
И вдруг пронзила боль в груди: «Ведь ненадолго же эти большевики пришли. Ведь есть ещё разумные-то люди в России. И что тогда…» Дальше думать было страшно.
Небольшой отряд красноармейцев неделю находился в селе. Потом он исчез. Константин Иванович
