и вперед, на улицу, окурки собирать. Наберу банку – отдаю директору, а он на феньки меняет. Так и жили, по-людски, по-простому.
Потом я уже с другими такими же познакомился, во дворе. Они олдовые от рождения были, ещё до семидесятых. Мы с ними пластинки разные слушали: румынскую эстраду, грузинские народные танцы – под «Роллинг Стоунз», конечно. А когда мне исполнилось пятнадцать, они сказали, что уже можно, и повели на Невский.
Вот сижу я сейчас и вспоминаю: хайр у меня был во-о-от такой, клеша во-о-от такие, парусиновые, в горошек. И рубашка болгарская навыпуск – женская, конечно, чтоб моднее. А на волосы я надел настоящий ошейник для кенгуру, мне его в три года в зоопарке австралийцы подарили – знаешь, маленькие такие, черненькие, все сидят, колу пьют и клювами перышки чистят.
Невский тогда начинался от Дворцовой площади и заканчивался где-то в юго-восточном Дегунине, это его уже потом перестраивали, когда Брежнев умер. Были ещё на нем московский вокзал какой-то, гостиный двор какой-то, казанский собор вообще непонятно какой и один самый настоящий Сайгон. Вот его-то я и помню лучше всего: такой большой, блестящий, похожий на большую киргиз-кайсацкую юрту, только без соломы и матюгов.
Там тогда разные люди толпились – маленькие, большие, с волосами, без волос и даже девочки. Ходил, к примеру, Юрий Морозов, постоянно музыку сочинял и ловил руками воображаемого Джорджа Хариссона. А иногда из Москвы Макаревич приезжал, чтоб ему девочки ногти стригли, сам он не умел. А Кутиков с Подгородецким тогда вообще ещё не родились. Родился только Маргулис, да и тот сначала был девочкой, это он уже потом вырос.
Еще в Сайгоне продавалось пиво, двугривенный за графин, и все залезали пить его в огромный холодильник, потому что невозможно жаркое время было. Большой такой, на тысячу двести мест, самый большой в мире. Нет, ещё другой был, в Лондоне на стадионе «Хайбери», футболистов после матча остужать. Но там только четыреста человек помещалось, да и то только если бутылки раздвинуть. А милиция в то время в Ленинграде тоже ходила с длинными волосами, которые росли у неё под одеждой и снимались вместе с формой, на ночь. Им поэтому особенно жарко было, и они тоже всегда хотели в холодильник. Но на входе стоял огромный мускулистый Морозов и, если кто подходил поближе, обнимал и целовал в губы – такой у него был обычай.
Вот так приходишь в Сайгон, пива купишь и тащишься на верхней полке под «Сержанта Пеппера». Ну а если совсем по кайфу, то зайдешь на пару минут в морозилку, ледку добавишь – и на улицу греться, в чем мать родила.
Женщины, кстати, тогда тоже ходили только голые, но не все, а только настоящие коммунистки. А поскольку таких не было, то и голых женщин на улице никто не видел – кроме тех, что специально по разнарядке финским туристам показывали. Спасу от этих финнов не было. Бывало, и улицу перекроют от них, а они все лезут и лезут, пытаются
