будет, чем Ягашка. Но ты, высочество, нашла, конечно, за кого перед сном бога просить… Чистый яд он, Ренешка этот. Пуще еще, чем брудеры папеньки твоего. Видала, может, Ренешкиного братца, – тут Агашка запнулась, сообразила, наверное, что говорит-то она с ребенком, выдохнула несказанное и продолжила ласково и грустно, – Ты молись, царевна, не слушай меня. У Ренешки не жизнь – черные слезы. Ты за него помолишься, душа невинная – может, его судьба и полегчает…
Лисавет давно уж знала, что ангел ее никакой не ангел. Камер-юнкеры жили за счет женщин, а Ренешка Левенвольд был, по слухам, еще и отравитель, и алхимик, и шпион, и состоял в подозрительной близости с собственным братом, блистательным генерал-адъютантом Карлом Густавом, и оба они именовались отчего-то «химера», то есть некое существо, разделенное и все же единое. Впрочем, не менее гадостные вещи говорились при дворе – вообще обо всех. А когда Лисавет с сестрицей и мамками выходили из царицыных покоев – Рейнгольд Густав улыбался как будто ей одной, и склонял напудренную золотом голову, как любопытная птичка, и Лисавет все равно делалось, кто и что о нем говорит. Такой он был красивый. И на уроках французского, когда учитель заставлял царевен повторять монотонно, шлифуя произношение: «mon trône», «mon empire», «mon règne»…Ей чудилось вместо «mon règne» – мое царствование, мой мир – «мой Рене». Или же – вся моя жизнь.
Тогдашняя приемная, или антикамора, была длинная и узкая, вся в зеркалах и оконных проемах, и заворачивалась рукавом, как река. Лисавет вставала иногда в излучине этой реки, не спеша обнаружить себя, и смотрела, как камер-юнкеры шепчутся, или поправляют друг на друге мушки и локоны, или играют в карты, или Ягашка пишет свою летопись – он был придворный историограф – а Рене подглядывает в рукопись из-за его плеча. Она и час могла так простоять, незамеченная, и точеные фигурки двоились перед нею в бесконечных зеркалах, как в стеклах калейдоскопа, пропадали и появлялись в призрачных зеркальных коридорах. Однажды в своей излучине Лисавет обнаружила Агашку, на корточках за портьерой.
– Тсс, не спугни, – Агашка потянула царевну к себе, за пышную юбку, и заставила усесться рядом, – Вот он, гляди. Бешеный Гасси, зверь поганый…
Зеркальные коридоры – они такие… В них покажется даже то, что скрыто от обычного глаза. Казалось бы, двое просто разговаривали – Рене Левенвольд и брат его, Карл Густав. Один склонялся и шептал, другой слушал, распахнув глаза и запрокинув лицо – ловил этот шепот, как странник в пустыне внимает потокам внезапного, долгожданного ливня. Статуарность двух застывших фигур. И – вязкий тревожный воздух, пронизанный разрядами, словно перед грозой. Шепот перерастал в угрозу, трепетал в руке адъютанта тонкий черный стек – как живая гадюка – и ангел Рене улыбнулся в ответ безоблачно и ясно, и прошептал, словно сдул поцелуй с губ:
– Helas… – Лисавет прочла по его губам.
Статуарность рассыпалась в прах – взлетела рука со стеком, и тут же Рене перехватил руку брата – и прильнул к ней губами, и лбом, и белая перчатка, лаская, пробежала по его волосам – не выпуская
