одну из своих дочек, а потом сыскалась и следующая невеста – уже из золотого рода Долгоруких. Но в те, первые, месяцы – Лисавет сама ощутила себя дичью, на которую открыта охота. И все вспоминалась ей грустная шутка, столь любимая покойным Виллимом де Монэ – он отвечал за внесение персон в отцовский «галантный реестр», и кавалеров вносил, и дам, независимо от их собственного желания – «если вас в лесу схватил медведь, вы же не можете ему отказать». Что страшнее, милая тетушка – попранная честь или сломанная шея?
– Теперь я знаю, каково тебе жилось, Рейнгольд Густав. Петр Алексеевич преследует меня – как олениху на царской охоте.
Они играли в карты в цесаревнином доме, выстроенном на краю Царицына луга. Планировка этого маленького дворца отличалась оригинальностью – лестницы выводили гостей порой в самые неожиданные залы, или даже к телескопической трубе. Лисавет говорила, что устройство ее дома отражает ее взбалмошный характер.
В камине плясал огонь, мягкие теплые отсветы ложились на лица двух игроков, и холодный фарфоровый лик барона Левенвольда приобретал человеческие живые черты. Он играл ловко и лихо, частый гость всех петербургских игорных притонов, и неплохо читал колоду.
– Оттого-то меня и страшит Москва, ваше высочество, – отвечал барон с хорошо поставленной грустной интонацией, исподлобья взглядывая на Лисавет, – Та охота, что открыта на меня – открыта давно. Наш новый обер-камергер уже год, как гонит меня по полю…
– Тут мы с тобою товарищи по несчастью. Ванька, стерва, и меня ненавидит, – Лисавет отпила шоколад и взяла карту.
Рене был обер-камергером ее матери. Ванька Долгоруков сделался камергером царя Петруши, да и сосватал патрону в невесты – свою долговязую сестрицу. Неудивительно, что Лисавет была у Ваньки не в чести. А у Рене выходила история еще таинственнее и хуже – бывший гофмаршал Петрушиной матери, кронпринцессы Софии-Шарлотты, Рене – был, по некоторым слухам, настоящим Петрушиным отцом. Слухи эти озвучивались самым тихим шепотом, и не имели под собой никаких доказательств – разве то лишь, что перед смертью кронпринцесса поручила заботу о новорожденном сыне своему гофмаршалу Левенвольду. Но сам Петруша ненавидел предполагаемого отца – со всей детской яростью, и охота летела и летела за дичью по полю. «Его так ненавидят, особенно – его величество, что, наверное, скоро арестуют» – это писал посол де Лириа своему королю.
– Наш вечер с вами, ваше божественное высочество, для меня – последний, – признался Рене своим отрепетированным шелестящим голосом, – Друзья велят мне бежать, и я, наверное, послушаюсь их совета. Дормез мой уже готов, и завтрашний рассвет я встречу уже в пути.
Друзья – друг у него был всего один, зато верный и преданный. Остерман, умница, дипломат, гений интриги. Вечный его советчик и кукловод. «Он очень любит того человека» – это опять де Лириа, об этих двоих. Любит – Остерман, Рене – позволяет себя любить, и так было, и будет всегда,
