вашего папи, его именем, а у папи первенец уже занят, но как раз на подходе очередной сынок – и вуала! – малыш уже назван в честь герра Искариота. Проходит время, дороги расходятся, папи и герр Искариот более не друзья, пятое евангелие выброшено на свалку. Вот уже кто-то распят, а кто-то и повешен. Папи давно переменил кумира, имя Искариота – сделалось нарицательным. А что же наш мальчик? Ему двадцать семь, и его по-прежнему зовут Иудой, и это – до самой смерти.
Настоящий «папи» Лисавет тоже дружен был с одним – господином Искариотом. Виллим Иванович де Монэ, самый любимый из папиных «брудеров», как едко назвала Агашка царских адъютантов-миньонов, он приставлен был к матушке Екатерине – блюсти. Вот уж поистине кот на страже сметаны… Лисавет с самого детства видела этого Вилю – у матери за плечом, или в полушаге, или же у ног ее, перед креслом, такого же неизменного, как папа или Агашка. Им, сестрам-царевнам, казалось по простоте душевной, что неизбежный третий – вовсе не лишний в семье их родителей. Они толком и не задумывались – кто он по своей сути? Чья игрушка – матери или отца? А ведь это так важно, понять, где чья игрушка.
Когда открылась, что игрушка все-таки – на двоих одна, Лисавет было уже пятнадцать. Она все понимала. И жалела мать, недоумевая, отчего мужчинам на троне дозволено все, а женщинам – ничего. Ей и это хотелось бы – однажды прекратить. И хотелось бы – стать когда-нибудь такой же сильной, как мать, и без слез, с улыбкой смотреть, как убивают на плахе – всю твою жизнь. Вот так же пройти, смеясь, мимо эшафота, краем платья мазнув по кровяному ручью. Долго лежал потом у матери под подушкой этот кусок окровавленных кружев. Потом, когда отец уже умер. Для Лисавет это был урок на всю жизнь – не дать увидеть свои слезы, улыбаться, пусть не на эшафоте, перед эшафотом, на котором умирает – тот, кто вся твоя жизнь, mon règne…
Лисавет не присутствовала на той, другой, казни – восемнадцать лет спустя. Но ей рассказали. У великого инквизитора обнаружился дар прирожденного рассказчика – Андрей Иванович в красках и в лицах поведал, кто из приговоренных и как вел себя перед казнью. Он улыбался на эшафоте, ее Рейнгольд Густав, и держал себя с таким видом, словно ноги его попирали весь свет. Эманация самодовольства. И смеялся – этим наглым гортанным остзейским смехом, над нею, дурой, наверное.
Лисавет ведь так и не смогла его убить – когда топор был уже занесен, на сцену выступил асессор: «Бог и государыня даруют тебе жизнь». На что последовал ответ, вполне в его стиле – «Лизхен не любит убивать, Лизхен любит мучить». И – грациозный легчайший полупоклон…
Камер-юнкер не вправе отказать – цесаревне, дочери собственной хозяйки. Камер-юнкер должен быть почтителен – в полной мере. Но изобретательный камер-юнкер может сделать так, что вы почувствуете себя безобразной выскочкой, малолетней дурочкой, неуклюжей неряхой. О, эта его холодноватая отстраненность, прикосновения – точно к жабе… Равнодушные
