выжженными на солнце волосами. Говорят, в молодости взгляд его обладал особой подвижностью, красотой и проницательностью – разумеется, вся эта прелесть давно угасла. Левый глаз почти полностью затянуло белой пеленой – пелена начала образовываться лет шесть тому назад, капельками собираясь у краев разбитой, треснутой роговицы, и ныне превратила око в бездонный молочный колодец, в котором ни вечности, ни выражения – один блеск слепоты. Правый глаз оставался до сих пор зрячим, однако к пугливому зрачку подбирались такие же бледные щупальца, распарывая серую поверхность. Иеромонах, таким образом, видел крайне плохо, почти даже совсем ничего не видел. Труднее всего становилось различать оттенки, оценивать расстояния и размеры. Выходить на улицу он мог лишь в светлое время суток, у себя же в келье (так же, как в служебной части храма) ориентировался преимущественно по памяти, не желая разбавлять царивший там полумрак электрическим светом.
Тимофей практически всю свою жизнь прожил монахом – даже от соратников держался особняком.
Был внебрачным сыном одного поддавшегося искушению настоятеля и уличной девки, и такое происхождение, вероятно, доставляло ему в былые времена немало хлопот. С рождения обитал в детском доме, под негласной опекой отца своего, а по достижении четырнадцати лет был прикреплен к здешнему монастырю, опять же по желанию отца. В монастыре его приютили, взрастили, дали должное воспитание, обучили кое-чему, однако особенной благодарности нелюдимый юнец не проявлял – от окружающих веяло скорее не заботой, но холодом, надменностью. Праведные вообще впадают иногда в подобные крайности, почитая себя выше всяких богов. Здесь юноша впервые столкнулся с одиночеством, не подозревая, что оно станет его спутником до самой смерти.
По достижении зрелого возраста воспитанника постригли в монахи, против чего тот не возражал, и определили за ним место пономаря. Обязанности его оказались до крайности скудными (разжигать, подавать кадило, носить свечу и прочее), потому вскоре он сделался также певчим церковного хора, почти лишенный музыкального слуха и голоса. Ему без труда удавалось подражать другим певчим, так что он приноровился. Карьера будущего священнослужителя ползла вверх крайне медленно и, вполне вероятно, совсем бы остановилась на должности иподиакона, если бы не постигшее обитель разорение. Сам монастырь, как уже говорилось ранее, сожгли около полувека тому назад при невыясненных обстоятельствах. Церковь, стоявшую возле монастыря, оставили – голую, обожженную, непригодную. Приверженцы христианства все как один сгинули, отыскав безутешный приют в иных обителях.
Тимофей никуда не бежал – наконец он мог наслаждаться общением с извечным спутником своим, грустным, но в некотором роде приятным.
По прошествии двух лет принялся постепенно, шаг за шагом, не тратя лишних сил, но и не проявляя
