было совершенно непонятно, почему отец Вайцежик решил, что подобная работа поможет ему вновь обрести веру. Напротив, зрелище такого рода могло лишь усугубить сомнения. Если Бог есть, почему он допускает страдания стольких детей, обрекает на муки невинные создания? Безусловно, Брендану были известны обычные теологические аргументы, к которым прибегали, отвечая на подобные вопросы: человечество обрекло себя на всевозможные страдания, впав в первородный грех, оно само сделало этот выбор, презрев милость Творца. Но все эти постулаты церкви показались ему ничтожными, когда он сам столкнулся с несчастными маленькими жертвами злого рока.
На второй день персонал по-прежнему звал его Бренданом, зато дети прозвали Толстяком, наслушавшись его же смешных историй. Они были в восторге от этих шуток, стишков, сказок и присказок, а ему было приятно видеть их смеющиеся или улыбающиеся рожицы. В этот день он плакал в уборной только один раз.
На третий день Толстяком его звали уже не только дети, но и взрослые. В нем раскрылся еще один талант: помимо выполнения обычных обязанностей санитара, он до колик смешил всех больных. И радостные приветственные вопли: «Толстяк пришел!» – были для него лучшей наградой за труды. Он больше не плакал, запершись в кабине туалета, а давал волю чувствам, лишь добравшись до своей комнаты в гостинице, где жил согласно плану его излечения, разработанному отцом Вайцежиком.
На седьмой день, в среду, он понял, почему тот послал его в эту больницу. Его осенило, когда он причесывал десятилетнюю девочку, пораженную редким заболеванием костей.
Девочку звали Эммилин, и она с полным правом могла гордиться своими волосами. Густые, блестящие, цвета воронова крыла, они своим здоровым видом словно бы бросали вызов ее болезненному тельцу. Она очень любила расчесывать свои замечательные волосы, но, к сожалению, ее воспаленные суставы не позволяли ей самой держать щетку.
В среду Брендан усадил ее в каталку и повез в рентгеновский кабинет, где делали контрольную рентгенограмму для проверки эффективности действия нового препарата, которым девочку лечили. А когда он привез ее в палату, она попросила его расчесать ей волосы. Эммилин сидела в кресле-каталке и глядела в окно, а Брендан осторожно водил щеткой по ее шелковистым локонам, слушая, как девочка восторгается волшебным зимним пейзажем.
– Видишь вон тот сугроб, Толстяк? – указала она искалеченной болезнью рукой на крышу соседнего дома, где чудом сохранилась куча снега, не растаявшего вопреки поднимавшемуся из вентиляционных труб теплому воздуху. – Он похож на корабль. Понимаешь? Прекрасный старинный корабль с тремя белыми парусами, скользящий по свинцовому морю.
Брендан не сразу разглядел в форме сугроба, задержавшегося на шифере, корабль. Но девочка продолжала с воодушевлением описывать его, и он тоже наконец заметил это удивительное сходство кучи снега с судном, мчащимся по волнам.
Длинные сосульки за окном напоминали ему прозрачную решетку, а сама больница – тюрьму, из которой девочке
