что подумалось. Это прозвучало как приговор. Себе.
Она и Витторио обходили смотровую площадку по окружности. И с каждым новым шагом возрастало её ощущение, что эта красота не для неё.
Для неё эта красота оставалась только экзотикой, которую можно приблизить к себе для острых ощущений и вернуть на место, постаравшись не пресытиться. Да, это было основным – не пресыщаться, чтобы постоянно иметь возможность получать новые острые ощущения.
Они обошли всю смотровую площадку…
Может, и супружество с Витторио грозило ей перейти в обыденность отношений и потерять остроту? Так же как и остаться жить здесь означало бы перестать испытывать экстаз от окружающей неповторимости и постоянного чувства: так не бывает, чтобы могло быть на самом деле.
Подъем на Монти Пеллегрино многое сказал ей. Он сказал, что делать ей здесь нечего.
Она увидела, насколько этот мир отличается от её привычного мира! Зато это был мир Витторио. Боже! Какие же они разные! Их миры! А они сами…?
Этот вопрос она могла исподтишка задавать сама себе только до того момента, как… Да. Пока он ни прикасался к ней. Или она ни видела его глаз. Или ни слышала его голос.
И если она смотрела на него и видела даже разделённость их миров, то все это не имело значения перед их непреходящей потребностью любить друг друга.
***
Пейзажи Италии…
Никогда она не думала и даже не мечтала о том, чтобы попасть сюда. Никогда. И это – истинная правда. Она не читала «Ромео и Джульетта». И это правда. Романтический мир Италии, воспринятый ею в детстве через песни сладкоголосого итальянского мальчика, звучавшие когда-то с пластинок из каждого открытого окна, через картины итальянских художников, наполнявших музеи её родного города, через легенду о любви двух юных существ из просмотренного фильма… Софи Лорен. Кто ещё? Ах, да! Итальянцы! Так называли в России всех итальянских певцов. Тоже – когда-то. Слушая их, она ничего не представляла. Не было никаких картинок. Только гармония красоты вливалась через уши в сердце. И сердце купалось, качалось на волнах мелодики их песен.
Ещё, правда, была какая-то средневековая Италия. После Римской цивилизации. Эта средневековая Италия была у неё в картинках, полученных из запретных фильмов – развратных, – как назывались они официально в той, до перестроечной России, в СССР, которые она посмотрела за границей, где прожила несколько лет с мужем, военным инженером, направленным туда помогать нашим зарубежным друзьям. Де Камерон… Вот тогда она в первый раз, глядя на экран, почувствовала беспокойство во всем теле. Ни один откровенно порнографический фильм, виденный ею здесь же, за границей, не пробудил в ней таких ощущений. В Де Камероне, теперь она ясно видела это, сочеталась непорочность телесного с похотью и грязью телесного же. Эти две противоположности были одним целым. Одно перетекало
