style="font-size:15px;"> Мои голоса.
Я точно помню день, когда начала их слышать.
Они как-то одновременно и вдруг зазвучали во мне. Сначала далеко, еле уловимо и тихо. Потом ближе… Они подползали и скреблись в голове своими тонкими цепкими лапками, будто, запертые в спичечном коробке, сонные полудохлые жуки. Иногда, замерев, на какое-то время они затихали, а потом снова начинали грызть и разрывать рыхлый картон своими упрямыми коготками. Однажды наступил момент, когда внутренние насекомые научились своим скрежетом заглушать говоривших снаружи людей. Тихий шорох лапок постепенно усилился и перерос в долгий протяжный гул, напоминающий звук приближающегося поезда, в котором безумный машинист, высунувшись из окна бьёт по замёрзшей металлической шпале, каждым ударом глубоко вколачивая её мне в мозг.
Сильные головные боли уводили от реальности и не давали заметить, что люди, на самом деле, разговаривали со мной ничтожно мало, а то, что мне казалось однообразным монотонным мычанием, на самом деле, было их мыслями.
Мои голоса.
Они и сейчас иногда гудят внутри, как сонные пчёлы в случайно растревоженном улье.
Я точно помню, когда это началось.
Мне было четыре с половиной года, когда умер мой дед. Это был, пожалуй, единственный родной и близкий мне человек. Единственный мужчина, который любил меня бескорыстно, искренне и просто так. Любил просто, потому что я случайно и без собственного на то согласия родилась на этот свет и просто появилась в его жизни.
Он был военным хирургом и имел большой тяжелый кожаный саквояж, наполненный диковинными металлическими инструментами, который всегда казался мне Хранителем Великой Тайны мироздания. Дед никогда не разрешал прикасаться к нему, и уж тем более, открывать. Всегда строго смотрел из-под очков и грозил мне длинным красивым пальцем, пресекая всякие мои попытки даже взять саквояж в руки.
– Заяц, без спроса никогда ничего не трогай!
А еще я помню, как он брился. Опасной бритвой. Сначала как-то особо ловко точил ее при помощи толстого кожаного ремня, а потом также виртуозно и быстро выскабливал свое лицо, стряхивая в таз большие и тяжелые ошмётки плотной мыльной пены. Я всегда стояла у него за спиной и смотрела на это священнодействие, как завороженная. До чего же ловко двигались его хирургические руки! И какая твердость, и отточенность движений. Ни одного лишнего жеста. Ни единой царапины. И ни одной капли крови.
Уже после он тщательно протирал сухой тканью свой опасный инструмент, аккуратно складывал и убирал его в небольшой кожаный чехол, который хранился в недрах саквояжа.
Гладко выбритый дед становился добрым, суровый взгляд его светлел, и он разрешал мне потрогать себя за лицо, потереться носом, погладить пальцами его безупречно гладкие щеки. Я садилась к нему на колени, обнимала, прижималась ухом к груди, и засыпала под рваный ритм его сердцебиения.
Он единственный, кто знал и всегда помнил, что мне не нравятся резкие запахи одеколонов, а потому никогда ими не пользовался, ограждая меня от возможных неприятных ощущений.
Дед
