которого Боцман называл «жаркое», не вызывал у туземцев гастрономического интереса. Хотя кролики, говорят, вкусные. Но перспектива отведать нежного мясца не прельщала никого из бродяг, когда они заглядывали в прозрачные, выцветшие от времени глаза старухи.
Обходили по широкой дуге.
И когда шла она, высокая и прямая, с холщовым мешком, собирая одной ей известные травы, спьяну мерещилась кое-кому коса у нее за спиной.
А кому охота старуху с косой обижать? Или, например, ее кролика?
Шелест, треск. Шаги.
Обернуться хотела – и не успела. Что-то ухнуло, крякнуло, накинулось сверху, глаза застило и шею сдавило.
Платок у Ядвиги плотный, пуховый. Его-то с плеч на голову ей и накинули, да затянули, прямо на горле. Вздохнуть хотела – и не смогла. Рот волосатой тряпкой забит.
В спину толчок – и повалилась в бурьян головой. Колкие травы царапнули руки, даже сквозь ткань продрались.
В пыльной тьме дышать стало нечем, шарила руками, чтоб платок с головы стянуть, а в это время кто-то рвал мешок у нее с пояса.
Дыхания не хватало. Не шаль – бесконечное полотно, перед глазами красные всполохи, сердце кольнуло. Забилась, закопошилась, едва распутала проклятую тряпку.
Еще не видя, ловя ртом воздух, шарила перед собой, но руки натыкались на корни и мокрые ветки, и стоя на четвереньках, она никак не могла надышаться.
Влажный нос уткнулся в ладонь. Кокос, дружочек, беги, пока цел!
Завалилась набок, неловко села на землю – и увидела обидчика.
Лядащий, жилистый мужичонка. Стоит над ней, ухмыляется. Даже не думает убегать – не спеша распутывает тесьму на мешке, лезет добычу смотреть. Смелый, ишь – со старухами воевать. Вдруг вытаращился, аж глаза на лоб полезли:
– Кролик, что ли?..
И в прыжке Кокоса за уши – хвать!
Кокосик висит, как игрушечный. А мужик хорохорится:
– Твой, что ли, кролик, бабка? Было ваше – стало наше!
Тяжело подниматься с земли.
Встала Ядвига, отряхнулась:
– Пусти, – говорит.
– Ага, разбежался, – скалится фиксой, – а может, я, бабушка, кушать хочу. Кушанькать мне надо, ням-ням, – кривляется, корчит плаксивые рожи.
– Отпусти, – говорит Ядвига.
А в глазах темнеет, и не нравится ей эта темь. Знает она, что за ней приходит.
– Заладила: пусти да пусти! А мне пох! Я – гегемон! Я жрать хочу! А если я жрать хочу, значит буду. Никто меня не накормит! Все сам! Нет такого закона, чтобы мужику голодным сидеть!
Темень из глаз выплескивается на свет. И туман за плечом мужика из серого становится черным.
– Кролика отпусти и мешок положи, – тихо-тихо, чтобы не потревожить то, что движется, что выползает из тьмы, говорит Ядвига.
А сама видит – не хочет, а видит, как покачиваясь и шевеля губами, в тумане проплывает голова,
