во всех случаях – первое дело.
А молодые по новостям тоскуют. Людка недавно телевизор вспомнила. А Ядвига ей:
– Деточка, ну зачем вам телевизор? Что вы там станете смотреть? Какую кинопорнораму?..
А та улыбнулась тихо, как тень. Время гнилое – смеяться люди разучились. Разве что Боцман – да и тот, будто по принуждению…
Боцману можно, на него не обижаются. Кто на берег свезет? Боцман. Кто соляры добудет и мотор заведет, когда от холода зуб на зуб не попадает? Боцман. Кто Ильичевых крестников на «Пингвин» привезет? Опять Боцман.
Плеск волны. Тарахтенье моторчика.
– Пойдем, Кокосик, домой, пора ужин готовить. Харон-то наш, видишь, заждался уже.
Идет старуха по гавани. Спешит за ней кролик – сам белый, а ухо черное.
И пусть идут. Обычное дело.
Гавань и не таких гостей видывала.
Потерянное время
Город, окрашенный в охряные тона, чем-то напоминал Петербург, но больше – Венецию, как представлялась она по старинным гравюрам.
Гондола несла его вдоль канала, на гнутых мостиках прогуливалась публика. Из воды улыбались купальщицы с белыми лилиями в волосах. Незнакомая музыка летела с плавучей эстрады.
Еленушка, прекрасная и какая-то новая, сошла с причала к Даниле в лодку.
– Милый друг, – сказала она.
Данила протянул ей подарок – большую коробку с бантом, вроде той, что Трубицын подарил мадам директрисе.
Еленушка улыбнулась. Изящные пальчики сдернули ленту, коробка открылась и – тук-тук-тук. На синем атласе лежало человеческое сердце.
– Спасибо, – прошептала она.
В ее руке вдруг оказался нож – странный тускло-желтый обоюдоострый клинок.
Взмах – и она всадила его в живое, пульсирующее сердце. Брызнула кровь. Данила вскрикнул от боли. За что?..
Чужая мелодия. Стук барабанов.
– За что?!
– Данила Андреевич! Откройте! Голубчик, что с вами?..
Рывком сел.
Чахлый рассвет. Озноб. И подушка мокрая.
Грохот. Хлипкая дверь гнется, щеколда еле держится, будто кто-то навалился с той стороны. Это за ним. За что?..
– Данила Андреевич! Немедленно откройте, что же вы…
Рывком с кровати. Вытер покрытый испариной лоб. Взгляд в зеркало над рукомойником – в волосах перо от подушки, глаза шалые.
Треск. Щеколда вылетела, дверь распахнулась под грузным телом хозяйки:
– Голубчик! Вы так кричали! Я думала, вас убивают! У меня вот, смотрите, – и продемонстрировала дрожащие, в темную старческую крупинку, руки, – что у вас стряслось?..
– Ничего, Надежда Аркадьевна, – забормотал он. – Сон это, дурной сон. Простите, что вас напугал. Я не нарочно, – как школяр перед классной
