бутылок, в которую вдвинули бельевой шкаф с диваном. Воздух спёрт и прокалён
единственной, но какой-то сумасшедшей батареей, на которой впору жарить яичницу. Форточка
заколочена большими, прямо зверскими гвоздями, так что в комнате не запах квартиры, а запах
логова. И как же это надо курить, потеть и не мыться, чтобы создать эту убойную атмосферу! А
тараканы! Тараканы – это отдельная песня. Трудно сказать, чья это квартира на самом деле: Зойки
или тараканов, которые с шелестом бегают наперегонки и просто ради променажа по сухим
обшарпанным стенам и по грамотам, регулярно вручаемым хозяйке на производстве. Хорошо ещё,
что насекомые как будто сыты и благодушны.
А здесь ведь надо ещё и спать. Плюнуть на всё и уйти? А плюнуть – это значит тащиться по
морозу в свою общагу, и – не дай Бог – где-нибудь завалиться в темноте. Ведь не найдут. Нет уж,
видели мы таких, найденных только утром…
Шагая сюда за Зойкой, Роман молчал всю дорогу, понимая, что в этом упрощённом знакомстве
слова излишни. Хозяйка, пуская его в квартиру, тоже молчит. Кажется, она и говорить-то уже не
может, потому что пьяна до беспамятства. Что ж, дарёному коню в зубы не смотрят. А раз
приглашён, значит отрабатывай. Сбросив полушубок и мысленно перекрестившись, Роман, не
обращая внимания на многочисленных свидетелей на стенах, обнимает их хозяйку. Ну, неужели ей
ещё чего-то надо? «Возьми и оттолкни меня легонько. И тогда я с чистой совестью завалюсь и
отключусь». Но Зойка вдруг – тоже, очевидно, из последних своих сил – изображает какую-то
кокетливую неприступность, подталкивая и провоцируя действовать.
Потом, уже не помня и не понимая, вышло ли у них что-то с так называемым интимом, Роман не
понимает и того, спит он или не спит: пьяная бредь, как мазутная плёнка на воде, колышется
поверх сна, и он никак не может пронырнуть сквозь неё в освобождающее бездонье. А какой
тошнотворной реальностью прорезается всё это время невозможная духота тараканьего
инкубатора и мягкое женское тело, которое тягуче притекает и мокрым облегающим пластырем
липнет к нему, куда бы он ни уполз. Человека в этом теле, кажется, нет, а есть лишь тело, лишь
одно слепое, почти бесформенное, как тесто, тело. До самого рассвета Зойка, не зная его имени,
тянется губами к лицу и шепчет божественное, по мнению поэтов, слово «люблю», отдающее в
59
данном случае перекисшим «Агдамом». Что ей мерещится? С кем она, интересно, в своих,
возможно даже романтических сновидениях?
Наконец сквозь весь этот бред становится заметно, что за окном бледнеет, и что эта бледность
проступает с каким-то оптимистическим посверкиванием. Судя по всему, с божьего всевидящего
неба сыплется
