на русских, делавших странные замеры в области, близкой к возможному местоположению… чего бы-то там ни было по твоей гипотезе. Увы, я не выяснила, какой, по мнению «здешних», язык родной для «нездешних». В городе сейчас полно иностранцев, однако в данном случае совпадений многовато.
– На это, моя милая Корнелия, у нас есть своё «одно обстоятельство» опровергающего свойства, даже два, – и Сёриз принялась вводить Корнелию в курс предшествовавших их встрече открытий.
А до Селестины донеслось последнее, уже далёкое, но подкрашенное театральностью интонаций и соответствующей силой голоса, будто обращённое к ней одной: «Спрут вероломен. Он старается сразу ошеломить жертву».21
После этого всё внезапно стихло, отчего-то объяла тоска. Но вместе с тем и умиротворённость: из штаба не сообщали о сопутствующих потопу событиях, он будто сам растёкся и рассосался, втянулся обратно в тёмное лоно. Не могли же случайно накануне найти идеальную комбинацию и не заметить этого? Нет, конечно, это тоже утопия. Это была тишина, как после града или крупного дождя. Или артобстрела. Значило ли это, что сейчас, когда богиня войны сказала своё слово, на них пойдут в наступление пехотой?
***
До сего дня мою решительность подкрепляли только письма к тебе. Вернее, те их подобия, на каковые лишь и способен – с моей-то «усидчивостью» и «собранностью», с моим косноязычием, с моей изрубцованной тканью сознания. Да, мои послания безответны, но ты не можешь их не получать. Мы это обсуждали. Как приятно вспомнить твой голос, пускай он и возвращает к моменту нашей разлуки, но вместе с тем и заставляет вспомнить, что в будущем есть время и место, когда и где мы – да, да, я помню, помню, что, скорее всего, в последний раз, а наши жизни при этом оборвутся – вновь сблизимся, испытаем прикосновение, каковое не испытывал и, остаётся надеяться, не испытает более никто. Никто, никогда и нигде. Позабудемся и мы. Я прихожу к мысли, что если по окончании всего намеченного нас вымарает история, то это только к лучшему, поскольку более никто не соблазнится тем, на что покушались мы.
До сего дня мою решительность подкрепляли только письма к тебе. Для меня они важны и потому, что остаются тем единственным, что не растворится в пене дней, тем, к чему и ты, и я можем возвратиться в любой последующий миг. Эон их не отнимет. Но они же – и моя эпитафия. Я пишу эти строки, употребив вместо стола надгробную плиту. Из особняка мне пришлось перебраться на кладбище в один из фамильных склепов, окончательно переставших исправно, хоть и всё менее героически и всё более паскудно, – подозреваю, в том и причина, – пополняться. Впрочем, для тебя это излишние подробности. И всё же я оставляю их на бумаге с тем, чтобы ты понимала: Её зов был силён, как никогда. Я поддался. На земле мёртвых я стал к ней ближе, но хотя бы влечение к Ней истязает меня не столь болезненно. Я знаю, что ничего хорошего в этом нет, ведь так Она обретает власть надо мной и в этом тяготении готовится разорвать и поглотить мой разум.
Но
