их свойство, история этих отношений, их развитие, наконец все обстоятельства, при которых и вы, и я провели нашу жизнь, – все это имеет нечто столь особенное, что мне невозможно упустить все это из моей памяти, из моего внимания, в особенности же в будущем… По моему мнению, я своею книгою делаю вам великий подарок, ибо заставляю вас думать о Боге, чтобы еще более вас к Нему приблизить. Тем самым я и себе делаю величайший, истинный подарок. Таков мой способ любить тех, которые мне дороги; пусть отыскивают во всем этом что-либо преступное. Читайте, добрый друг мой, открывая книгу по произволу и наудачу: не наблюдайте ни времени, ни правил, но когда явится на то желание. Простите мне все это; будьте снисходительны к человеку, любящему вас более, чем самого себя, и в этом духе примите все. Единому Богу известно, насколько и во имя чего вы мне дороги; призываю на вас самые святые Его благословения и остаюсь весь ваш, слуга и друг» («Осьмнадцатый Век», III, стр. 448–450).
В начале 1790 года, уже после возвращения своего из Финляндии, когда Павел был серьезно болен и думал о смерти, он, ввиду всеобщих нападок на Нелидову, которую считали его любовницей, написал императрице трогательное письмо в ее защиту, прося мать не оставить ее своим вниманием в случае его смерти.
«Мне надлежит, – писал он между прочим, – совершить пред вами, государыня, торжественный акт, как пред царицею моею и матерью, – акт, предписываемый мне моею совестью пред Богом и людьми: мне надлежит оправдать невинное лицо, которое могло бы пострадать, хотя бы негласно, из-за меня. Я видел, как злоба выставляла себя судьею и хотела дать ложные толкования связи, исключительно дружеской, возникшей между мадемуазель Нелидовой и мною. Относительно этой связи клянусь тем Судилищем, пред которым мы все должны явиться, что мы предстанем пред ним с совестью, свободной от всякого упрека, как за себя, так и за других. Зачем я не могу засвидетельствовать этого ценою своей крови? Свидетельствую о том, прощаясь с жизнью. Клянусь еще раз всем, что есть священного. Клянусь торжественно и свидетельствую, что нас соединяла дружба священная и нежная, но невинная и чистая. Свидетель тому Бог».
Уже отчаянный, если можно так выразиться, тон этого письма ясно указывает, как много накипело горечи и негодования в душе Павла, когда он увидел, что клевета стремилась загрязнить репутацию существа, которое он считал самым дорогим для себя на свете; но, вместе с тем, существование этой клеветы, пустившей глубокие корни в обществе, не только не сделало его более осторожным, а, напротив, заставило его удвоить, утроить публичные знаки уважения к девушке, напрасно оклеветанной и униженной, по его мнению, из-за него и терпевшей все ради него же. Нелидова не скрывала своего желания удалиться от двора, где ее положение становилось невыносимым вследствие натянутых отношений к ней Марии Феодоровны и ее наперсницы, г-жи Бенкендорф. Мария Феодоровна не вникала, да и не хотела вникать в смысл дружбы Павла и Нелидовой: уверенная в платоническом ее характере, она все-таки, с женской точки зрения, возмущалась
