style="font-size:15px;"> У него в доме лифт, чистый лифт, хоть и старый. Поднялся на последний этаж, – двадцатый. Ехал долго, словно до самого рая, но двери открылись не в прекраснейшие солнечные кущи, а в пыльную полутьму. Коридор длинный, как шахта. В конце небольшое окно, но света мало, какую-то часть пути приходится идти в потёмках. Главное не врезаться в трёхколёсный велосипед. Или, если правильнее, – двух с половиной колёсный: вместо третьего колеса, привинчено крошечное колёсико от детской коляски. Обычно этот недовелосипед стоял у окна, и когда достигаешь середины коридора, замираешь в полумраке: рама, перевязанная проволокой и лентами, кривая и сгорбленная, напоминает скелет какого-нибудь небольшого существа. Смотришь, пытаешься мысленно нарастить на эти слабые, недоразвитые кости плоть, обтянуть шкуркой, или даже перьями, представить, как оно будет двигаться.
Бабуин говорил, что сосед его, – одинокий интеллигентный старик, купил велосипед для ребятни, чтобы все катались. На улицу выносить видимо некому или надоело каждый день, вот прямо по коридору и гоняют, поднимая пыль.
На месте его постоянной парковки – у окна – велосипеда не оказалось, значит, бросили у какой-то стены или посреди прохода. Шагал аккуратно. Пахло мокрой собакой. Заметил велосипед под железной дверью, руль вывернут, спиц на колёсах почти нет.
Малолетние вандалы!
Велосипед или детская площадка, – всё обязательно сломают, раскурочат, растопчут, вырвут и унесут. Потому, что общее, а значит, – ничьё, значит, – никто ругать не будет, значит, – новое построят, если сломается.
Не может что-либо никому не принадлежать, никак не может, не привык наш человек к такому, так и не привык, хотя было время.
Ловлю себя на том, что думаю, как отец.
Два раза нажимаю на кнопку звонка. Через полминуты шарканье – Бабуин.
Дверь распахнулась резко, словно её пнули. На меня хлынул оранжевый свет, прошёл сквозь меня и остановился, упёршись в стену чуть левее.
Бабуин в трусах и в тапках со стёртыми до дыр подошвами, стоял в двери. Сонно смотрел в ничто. Я смотрел на татуировку на его выбритой левой груди. Два дня назад виделись, татуировки не было. Недавно набил, кожа красная, раздражённая, – бил на дому.
– Что за хрень? – спросил я.
– Бля, ты чё реально не знаешь, что это? – видимо он ожидал от меня другой реакции.
– Нет, – сказал я просто и прошёл мимо него в квартиру.
– Это же калядник, – он закрыл дверь, долго чесал голову, потом перешёл к паху. – Языческий символ.
– И нахера он тебе?
Я разулся, кеды впихнул на полку между кроссовок Бабуина. Чувствовал запах пота и грязи. Среди кроссовок скомканные носки, как шкурки крыс. Пальто повесил на гигантский лосинный рок, прибитый к стене над обувной полкой. Шапку почти никогда не одевал, она в кармане. Убедился ещё раз, что рог прибит высоко: головой не достал, а Бабуин и подавно, он на голову ниже меня, но гораздо
