на голову:
Татьяну подавай им не как скромно обожающую тебя девочку-простушку, а только в качестве чужой – да еще и генеральской – жены.
Страстная Бэла им приедалась скорее, чем лошадь, чертова рабыня.
Мэри явно не дотягивала в постели до потаскух из уездного офицерского борделя.
Вера просила взамен своей любви отдать ей душу: хорошо, пусть, хоть и дорого – да где же ее взять-то, душу эту?
Евгения, невеста старшего из братьев Карамазовых, была поначалу все же порядочнее цыганки Грушеньки, но вот неудача – не такая красавица, поэтому можно было спокойно бросить ее в невестах, поставив в вину и дворянское воспитание, и попытку спасти жениха, кто бы подумал? – деньгами.
А простушка – Грушенька – та, конечно же, недоразработанный Дмитрием вариант черкешенки Бэлы, и ничего бы хорошего не ждало и ее, как и ее тезку-цыганку из «Очарованного странника» Лескова…
Неординарные Алеша Карамазов и князь Мышкин, кроме авторской заразной эпилепсии, были еще, несомненно, больны и нарциссизмом – и было им не до баб, так и хочется сказать: «недосуг»!
А вот бабам российским завсегда есть дело до таких вот, бедненьких, убогеньких, но зато – судорожно сопротивляющихся.
Ведь только своим живым сопротивлением и позволяли те юноши взрослым дамам чувствовать себя не загнанными бытовыми жертвами мужей-кобелей, а – самостоятельно мышкующими охотницами-лисами, ну, или кошками дикими, рысями, либо россомахами.
Как только дичь шевелилась и пыталась рыпнуться – в нашем, Ирочка, школьно- литературном случае: уйти ли из монастыря, влюбиться ли в некую «другую» – пусть даже не в соперницу, а в бестелесную идею, или, к примеру, даже в чужую страну, – попасть ли в сумасшедший дом, отвалить ли навеки в Висбаден играть без помех в рулетку до последнего золотого – тут-то дамочки и начинали чувствовать себя Дианами-воительницами, а не объектами примитивного вожделения собственных законных супругов.
И вот отчаянные русские бабоньки уже выслеживают «непонятых» юношей, и поддерживают их деньгами, и пытаются удержать при себе любыми способами, даже провоцируют их на связь с другими женщинами, например, со своими более молодыми, чем сами, подругами.
И спонсируют гомо-гениев (мадам М. и Петр Чайковский).
И лечат их – а при этом иногда и спаивают, и убивают, – и сходят с ума сами, и даже с удовольствием умирают «за други своя», как жена Лебядкина или же уездная леди Макбет.
Некоторые, правда, все-таки и сами выживают, да еще и оставляют жить, зачастую, на стороне, «дикие плоды» своей не менее дикой любви, а потом, разыскав их к концу жизни, начинают форменным образом впиваться и вгрызаться в эти несчастные фрукты, привнося определенный смысл в собственное доживание, не доотравившись в свое время, или же не довыпав из окна,
