style="font-size:15px;"> «Ну что ж, – сказал я, откланиваясь, – Бог ему в помощь». Надо признаться, разговор с младшим Кульбарсовым произвел на меня сильное впечатление; что отец Феогност в двадцатые годы был епископом, мне и в голову не приходило. Тётка, бывало, намекала, что человек, которому она служит, святой и что когда-нибудь, когда у нас будет нормальная страна и церкви дадут свободу, его канонизируют, но тётка была человеком добрым, восторженным, и всерьёз к её словам мало кто относился.
Впрочем, я сам приводил к отцу Феогносту двух женщин, и обеим он помог. Одной была чагинская вдова, другой – жена Моршанского. Чагин после войны отсидел три или четыре года, сидел он легко, весь срок провел при канцелярии и говорил отцу, что куда труднее ему было на воле, когда уже освободился. Никуда не берут, денег нет, ходишь, как зачумленный, и всё ждёшь, что возьмут снова. Потом, наверное, это в нём перебродило: и лагерь, и то, что было после лагеря, – и из него прямо на глазах сделался вдруг очень сильный поэт. Издать ничего было, естественно, невозможно, и лишь в наше время – отец до его книг не дожил – Чагина разом признали, стали печатать и печатать. Ему оставалось жить мало, но два года ему день за днём наливали, что называется, полной чашей, у отца подобного, конечно, и в помине не было.
Чагин выделялся и внешне. Он был большим и то ли от старости, а может, и с детства – я с ним познакомился, когда ему было за шестьдесят – сильно кривобок, но редкое дело: скошенная, выгнутая, будто горб, спина его красила. Про него прямо напрашивается сказать, что он был мощным, корявым, кряжистым. Всё это есть и в его поздних стихах.
Жена Чагина Ляля признавала и уважала в нём силу, но в обыкновенной жизни он был зависим от неё, как ребёнок. В эти два года своей славы без жены он не соглашался никуда ехать, вообще никуда без неё не выходил, даже в магазин за книгами, которые покупал и читал в неимоверном количестве. На моей памяти раньше книги он всегда покупал один, не хотел, чтобы ему мешали, стояли рядом, торопили. Он любил ещё в магазине, ещё до самой покупки – не потому что колебался, нет, уже выбрав, прочитать несколько страниц, просто подержать книгу в руках – так вот, даже в книжные магазины он ходил теперь лишь с Лялей.
Ляля до сих пор была хороша собой, мила, доверчива, ей было за сорок, но иногда она по-прежнему казалась девочкой, и когда он за неё держался, когда ни на шаг не отпускал от себя, ничуть и ни от кого это не скрывая, наоборот, явно гордясь – они оба были как дети со старой-старой фотографии. Из её рук он брал лекарства и порошки, она же по три раза на дню делала ему уколы и не знаю, что там ещё, например, ставила клизму; Чагин любил сало, любил жирные наваристые борщи, в общем, то, что давно и категорически было ему запрещено, но он объяснял, что иначе работать не может, и она безропотно подчинялась, а потом приходила к нам и его оправдывала.
Повторюсь, Анечка, Ляля и сейчас была весьма привлекательна, но люди, знавшие их лет двадцать назад, говорили, что тогда это было нечто ангельское.
