как ёжика за пазуху Милиции Уголовной сунула, тоже видел. Я уже не говорю о Майонезе де Оливье, которому ты с антресолей, на самое темечко, полпачки горчицы «Деликатесной» вылила. Я сразу как-то подумал, что это ещё за персоны нон-граты тут ходют-скачут. У-у! Так и дал бы тебе щелбана! – Панас Мартынович ещё сильней потянул несчастную за ухо.
– Ой, больно же ведь, дяденька! – заверещала она.
– Ничего, терпи! Господь терпел и нам велел! Кто ты есть такая? А три кнопки на сиденье стула Климентине Альфонсовне Лиходей-Злодеевской кто подложил? Я ведь всё видел и наблюдал за тобой…
– А раз так, то почему же вовремя не остановили? Самим, небось, интересно было.
– Ах ты дрянь маленькая! Да ты знаешь что я тебе за такие слова? – до корней волос возмутился истязатель. – Сколько тебе годиков?
– Я бы сказала, дяденька, да не помню сколько мне в прошлом году было.
– Ты ещё и поиздеваться надо мной решила, пакостница ты этакая. Ну, погоди!
– Ей где-то годик седьмой пошёл, не больше, – попробовал угадать Чубчик.
– Ты хоть раз себя в зеркале видела, коза общипанная? – не унимался Босфор-Гибралтарский. – Ну дылда дылдой, рыжая-конопатая с кривыми ногами и острыми коленками; и ведёшь себя как плохой мальчик, отпетый хулиган.
– Послушайте, любезный, – обратился Манюня к инквизитору. – Ведь девчушка ещё маленькая, соображения на миллиметр, вот и думает, что она мальчик.
– Правильно! А покажите-ка мне ту девочку, которая не хотела бы стать мальчиком. Это говорю вам я, Панас Мартынович Босфор-Гибралтарский.
– В этом что-то есть, – философски заметил Иван Абрамыч Бабэльмандебский, и задумался.
– Есть и то, что жизнь преподнесла ей большой подарок: глупость неимоверную. У ней извилин – и тех одна, да и та прямая, мысли зацепиться не за что. Постучать по твоей башке, – Панас Мартыныч грозно посмотрел на Маньку Падекале, – так звон, небось, на всю округу стоять будет.
– Ну, ладно, дядя! Скажу тебе по секрету: наша глупость продлевает нам жизнь. Поизмывался над дитём, и хватит, – уже не в силах был сдержать себя Чубчик. – Отпусти страдалицу.
Инквизитор ещё раз потянул свою жертву за ухо и, наконец-то, отпустил.
– Ну ладно, иди уж, только на глаза мне больше не попадайся. А своим бой-скаутам, разведчикам сопливым, значит, пакостникам этим, скажи, – он молча высморкался в платочек, торчавший из нагрудного кармана пиджака Манюни, – что, если оне и дальше будут продолжать безобразничать, то дядя Босфор-Гибралтарский быстро поставит всем вам клизму большую для промывания мозгов, если они у вас, разумеется, имеются. Всё, ты свободна, дитя рокового стечения обстоятельств. Прощай! – и он комично поклонился на все четыре стороны.
Но тут его рабочий механизм, на последнем поклоне, сработал на выхлоп.
– Э-э, клапан, кажись, прохудился. Я не стала бы, дядя, спать с тобой в одной палатке. И вообще, я вас осуждаю
