считал, что этот консул
делал что-то не так. Не по закону. У них порядки строгие были. Попробовал бы в древнем Риме какой-нибудь ихний «опер» мечом при народе махать. Его бы тут же за холку и на крест
под солнышко вялиться. И никто не возмущался, понимали, как народ решит – то и закон. Вот и был порядок. А у нас что?
– История, как наука, учит нас одному – этикету.
– Вы хотите сказать, что история учит только правилам хорошего тона, и все?
– Поверьте, этого не мало.
(Из разговора с академиком Чемезовым)
-Поехали, братишка, в Москву, вот прямо завтра, давай и поедем. В достойный кабак какой сходим. Хоть, наконец, цивилизованной пищи поедим, а то у меня от этих чебуреков собачачьих бурчание в животе неукротимое. Помнишь жаркое из барашка на Якиманке? А уху по-суворовски в «Национале» – помнишь?
Уху по-суворовски я помнил. Мы тогда сидели с Шурой Пригодой – это он сейчас меня уговаривал – в ресторане, и ждали свой заказ. Мне приспичило в туалет. Сделав дело, я вымыл руки и стал искать глазами по стене бумажные полотенца. Полотенец не было. Тут сзади раздалось деликатное покашливание. Строгий мужчина с плотно сжатыми, волевыми
губами значительно смотрел мне в глаза. На его левой руке был одет большущий рулон, видимо, выпускаемый по спецзаказу, полотенец. Правая рука с широкой, как совковая лопата,
ладонью была протянута ко мне и сомненью места не оставляла. «Сколько же давать?» – растеряно думал я. Я представил, что сыплю на эту ладонь нищенскую мелочь, и тогда плотные офицерские губы разжимаются, и я слышу суровое: »Молодой человек, Что за безобразное поведение? Кто были ваши учителя? Разве вы не знаете, что в России давать «по-маленькому» – это унижать честь и достоинство вашего визави?»
Я полез в карман, нащупал купюру и, надеясь, что это не «десятка», положил ее на ладонь.
Купюра была с достоинством принята, и я облегченно понял, что попал в правила этикета.
– А разварную говядину с молодой картошечкой? – продолжал напоминать Шура.
– Да найдешь ли теперь в Москве разварную говядину? У них там, слыхать, санкции. Оскудели, поди-ка, все. Закажешь говядинки, а тебе корову столетнюю притащат.
Воспоминания о разварной говядине были приятными. Отведали мы ее в старинном московском ресторане. Мы тогда выбирали, что бы заказать, и тут официант, склонившись к моему уху, доверительно шепнул: « Михал Михалыч сегодня разварную говядину приготовлял, лично». Не совсем понимая, что делают голодные посетители в таком случае, но угадывая, мы заказали две порции. Говядина была хороша. Она не разваливалась на отдельные волокна, жевалась легко, как эстрадная песня, – это была высокая кухня, что и говорить. Когда мы доедали говядину, в зале раздались сначала разрозненные, а потом усиливающиеся, переходящие в овацию, каких и в операх не бывает, аплодисменты. Я вначале подумал, что аплодируют нам. Людям нравится наблюдать за тем, как мы
