радостно совали в карман горсть «маслят» или пару-тройку «пятерок» и бежали в лавку на Парковой за булками. Черт, мать его дери, какие там были булки! Горячие, сдобные, с румяной хрустящей корочкой. Я до сих пор помню их запах. Это запах счастья. Одна такая булка стоила как обед из трех блюд в не самой грязной забегаловке. Сейчас я дал бы в двадцать раз больше, но их не пекут. И лавки той уже нет. И улица Парковая окончательно растаяла в хаотичной застройке…
Время в перерывах между основной работой мы посвящали работе второстепенной – облегчали упившихся в хлам посетителей многочисленных кабаков. У крыльца злачного места, дабы не вызывать лишних подозрений, крутился обычно кто-то один. Чаще всего – я, как самый зрячий и, так уж сложилось, реже всех ошибающийся насчет перспективности клиента. Выбор был велик, и пасти всякую шушеру означало зря потратить вечер. Местные кабаки всегда славились крепостью пойла и забористостью дури. Ходили туда в основном компаниями, а выходили по одному. Точнее, выкатывались под увесистые пинки прекрасно тренированных вышибал. Страдальцы, не нашедшие понимания у работников злачной индустрии, делились на два подвида и отличались один от другого характерным поведением. Первые – порожняк – имели привычку жалобно скулить и проситься назад, обещая принести деньги утром, предлагали в качестве оплаты свое вшивое шмотье, пытались апеллировать к чувству сострадания. Эти нас не интересовали. Вторые – дебоширы – пересчитав ступени и не успев еще толком подняться на четвереньки, тут же вспыхивали праведным гневом, молотили воздух непослушными руками, кляли обидчиков, грозили скорой расправой и, наконец, истратив последние силы, отправлялись прочь от гнезда порока. Ну а мы шли следом. Дальнейший план действий сводился к тому, чтобы сопроводить клиента до ближайшего темного закоулка, в коих недостатка не наблюдалось, повалить, если он еще на ногах, хорошенько врезать по башке и снять с бесчувственного тела все, что снимается. Задача по нейтрализации клиентского опорно-двигательного аппарата была жестко закреплена за Фарой, имевшим для этой цели обмотанный тряпками молоток. Такая трогательная забота о сохранности чужого черепа меня всегда веселила. Фара же на все подъебки отвечал, что делает это не из доброты, а для маскировки звука. Разумеется, столь гнилая отмазка не канала ни под каким соусом, и наш старший анестезиолог быстро приобрел титул безнадежного гуманиста. Прослыть святым при жизни ему мешала только природная необузданная сила, которую не всегда удавалось контролировать. Поэтому, как минимум, трижды обмотанный тряпками боек молотка вминал-таки хрупкие, ослабленные нездоровым образом жизни кости черепа в мозг. «Несчастные случаи» очень расстраивали Фару, до такой степени, что он мог минут на двадцать уйти в себя, размышляя над содеянным.
Улов, конечно, не шел ни в какое сравнение с тем, что приносили наши экскурсии по зажиточным домам Арзамаса, но пьяный гоп-стоп был куда
