общаться, называя друг друга и тогда, и впоследствии, когда поженились, по имени и отчеству. Возможно, потому, что им редко удавалось оставаться наедине.
Девушка была миловидной, с правильными чертами лица, на котором несколько подкачал носик – он был чуть-чуть крупноват. Несмотря на молодость отличалась серьезностью. Воспитание она получила в Мариинском институте и сейчас готовилась в народные учительницы. Любила театр, литературу предпочитала серьезную, заставляющую думать. Но веселиться тоже умела и при всей строгости могла открыть человеку, к которому относилась с симпатией, душу.
В домашней среде она чувствовала свое одиночество и испытывала потребность постоянно о ком-то заботиться.
– Человек совсем один на земле, Глеб Иванович, – сказала она как-то своему новому другу, к которому с первых встреч у нее возникло доверие и то, что называется духовной близостью. – Совсем один. И люди все – такие несчастные. Они должны сами помогать друг другу – ведь это правда? Бога не существует для меня, я не хочу себя обманывать. Я верю только в хороших людей.
Себя – свой характер, свою судьбу – Александра Васильевна сделала сама. Уже в молодые годы ее удручали тоска и скука, царившие в так называемых обеспеченных семьях, которые и в новую эпоху продолжали жить по старинке, с дворянской предрасположенностью к ничегонеделанью. Возможно, потому, что и делать-то они ничего не умели. В особенности – слабая половина.
Александра Бараева не хотела, да по своему темпераменту и не могла быть слабой половиной. Она видела, как быстро угорают в домашнем чаду ее подруги, имевшие возможность держать прислугу. Как-то она решила навестить довольно близкую ей Соню Кошкину, которая жила в одном из переулков на Лиговке. И не раз говорила о своей райской жизни.
Старый Петербург не любил просыпаться рано. Александра Васильевна приехала к подруге ближе к полудню. Дверь долго не открывали. Потом послышался хруст ключа в замке, и на пороге появилась, по всей вероятности, кухарка с распаренным лицом, откидывая с глаз седоватые пряди волос.
– Мне бы Соню. Она дома?
– А куцы ей деться! Кабы дело какое было… А у ей никакой заботы нету, ровно царица…
Вслед за кухаркой гостья тихо прошла вдоль длинного коридора, захламленного продавленными стульями, этажерками с покрытыми пылью журналами, какими-то корытцами и тазиками. Шаги ее сделались еще тише, даже боязливее, когда тяжелая дверь, обитая войлоком, ввела ее в переднюю, в которой со всех сторон пахнул на нее спертый, тяжелый воздух с запахом сырой гнили. Ей захотелось кашлянуть, но гнетущая тишина позволила ей только слабо покхекать в кулачок.
Та же тишина и тот же дух преследовали гостью в двух-трех комнатах, через которые она проходила. Раем пока не пахло. Но запах пыли и налет ее на всем, что попадало на глаза: на зеркалах с каким-то рисунком поверх рамы; на пошатнувшихся столах с непременно толстыми, будто пораженными какой-то неизлечимой болезнью ножками; на картинах, с которых удивленно
