бывать этому! – Амаль скрипнула зубками, резко развернулась и, растолкав свою свиту, бросилась к главному входу дворца. Свита устремилась за ней, словно свора прилипчивых собачонок.
– Ох, как мне плохо, – застонал эмир, протягивая руку к пиале. Слуга тут же наполнил ее вином и с поклоном протянул эмиру…
Базарная площадь гудела. Народ покупал, щупал, глядел, по-восточному, с пеной у рта торговался, сбивая взвинченные до небес жадными торговцами цены. Пронзительно надрывались зурны6, гулко, в непривычном дробном ритме бухали барабаны, жалобно пели рабабы7. По высоко натянутому канату ходил мальчик, держа в руках ужасно длинный шест. Мальчик иногда опасно раскачивался и подпрыгивал. Толпа в ужасе замирала, а потом принималась ликовать и подбадривать его.
С площади тянуло запахом шашлыка и плова.
Синдбад оставался равнодушен ко всему этому. Весь, без остатка он был поглощен одной мыслью – об Амаль. Девушка всецело завладела его душой, каждым ее закоулком и потайным уголком, не оставив места ни для чего другого. Даже голод затих, спрятался где-то в пустом желудке. Такого с Синдбадом еще никогда не бывало, и теперь он, неприкаянный, слонялся по городу, не зная куда себя деть.
Неизвестно как, он вышел на немноголюдную пристань. Ноги сами принесли его сюда, пока голова была занята другим.
Усталые грузчики, уже покончившие с разгрузкой очередного судна, отдыхали в тени пыльного и дырявого матерчатого навеса, натянутого меж четырех вколоченных в землю палок. Один из грузчиков, заметив бредущего по солнцепеку Синдбада, приветственно помахал ему. Синдбад вяло махнул в ответ и, огибая от греха подальше до сих пор пустующую чайхану Махмуда, вышел к деревянным причалам, заваленным пустыми бочками, ящиками, сложенными в невысокие пирамидки, и тюками, которым не нашлось места на складах или их владелец просто решил сэкономить на хранении.
Укрывшись за ящиками и растянутыми меж шестов на просушку рыбацкими сетями, Синдбад устало опустился на край причала. У самых его ног перекатывало свои зеленые волны море, гулко разбивающиеся о каменную кладку пристани, поросшую скользкими водорослями. Рядом, справа покачивались на волнах и бились друг о друга бортами небольшие рыбацкие лодки со спущенными и подвязанными парусами.
Разувшись, Синдбад спустил ноги в воду. Вода была мутной от поднятого со дна ила. Сквозь нее почти ничего невозможно было разглядеть, даже мелькания крупных рыб, которые угадывались только по пузырькам воздуха. На поверхности воды плавали нитеобразные водоросли и трубчатые обломки тонкого тростника, сплошным серо-зеленым ковром устилая прибрежную часть моря.
– Кар-рамба, кар-раул! – донеслось из-за ящиков откуда-то слева. И еще хлопанье крыльев, и топот ног.
– Отдай, проклятая птица! Отдай, кому сказал! – проорал чей-то гнусавый, с хрипотцой голос.
В просветы между ящиками Синдбаду было плохо видно. Он вскочил и, вытянув шею, выглянул поверх своего укрытия. К нему, низко летя и натужно хлопая крыльями, приближался крупный попугай.
Зурна – деревянный духовой инструмент, считающийся предшественником гобоя
Рабаб – арабский струнный смычковый инструмент с круглым корпусом
