красотки, которые всегда готовы к любым приключениям, не в силах заменить одну единственную. Эту, мать ее так, Юльку. К вечеру настроение стало совершенно невыносимым, и Горик напился. Напился до помутнения рассудка, разворотил в парке качели, стараясь совладать с желанием крушить и рушить все, что попадется. Особенно хотелось ударить Юльку, прямо по ненавистным глазищам, сломать ей нос, челюсть, перекорежить все лицо, чтобы не всплывало оно в памяти с улыбкой и нежностью. Откусить кусок от ее бархатистой щеки, смотреть, как кровь ручейком будет стекать по стройной шее… Хотелось выть, хотелось спрятаться куда-нибудь, сбежать в дальние дали…
Утром опухшего избитого Горика домой привел участковый. Горик спал в парке неподалеку от разломанных качелей. Лицо стало сплошным синяком, лопнувшие капилляры окрасили глаза в зловещий красный цвет, кожа на руках багрово-синяя, на костяшках снесена чуть ли не кости, одежда висела живописными лохмотьями, лоб от брови до брови причудливо рассечен, словно какой-то незадачливый художник хотел изобразить улыбку. Кровавый рот, улыбающийся над бровями. Мать приглушенно ахнула, отец насупился, глянул на сына исподлобья. Горик молча проскользнул в свою комнату, не желая ничего слышать. Попытался рухнуть на постель. Все болело так, что зашипел сквозь подозрительно шатающиеся зубы. Смутно припомнилось, как пытался на спор разгрызть камень. Мутило и адски трещала голова. С кем спорил, зачем – теперь все равно. Сел на пол, уткнулся взглядом в завитушку на обоях. Теперь было все равно. В зале едва слышно шептались родители. Участкового удалось выпроводить, всучив тому хрустящую купюру из материных заначек на черный день, чтобы шуму не поднимал, да никаких бумажек не заводил. Потом еще пошептались чуток. Хлопнула входная дверь. Немного погодя в комнату просочилась мать с тазиком теплой воды и аптечкой под мышкой.
– Горик, давай-ка умоемся и посмотрим, что тут у тебя.
Горик молча повернулся к матери, несколько мгновений тупо смотрел на нее, потом едва заметно кивнул.
– Снимай лохмотья, халат вот надень.
Горик молча протянул руку к халату, тому самому, и молча же рванул тонкую ткань, на пол упали рукава и пара тряпок. Халата этого больше не было. Горику вроде даже полегчало от этого символического действия. Надо было с халата и начать. Словно это была Юлька, словно ее хрупкие плечи сломались, ее роскошные локоны, вырванные безжалостной рукой, валялись вместо рукавов. Горик криво ухмыльнулся, после этого послушно поддался на материны уговоры. Переоделся в чистую одежду, мать обработала все ссадины и царапины, синяки намазала какой-то остро пахнущей мазью. Лоб обрабатывала особенно долго, сказала, хорошо, хоть рана неглубокая, зашивать не надо. Но шрам останется. Улыбающийся шрам над бровями. Потом принесла кружку чая и стакан с какими-то каплями. Горик безропотно выпил и то, и другое. А потом провалился в сон. Юлька не оставляла его и в сновидениях, видясь исключительно или голой
