посадить его в тюрьму на хлеб и воду… на два часа.
Взрыв смеха поднял птиц над городом, такое громогласное одобрение снискал приговор настоятеля. Жан уронил голову на грудь с сокрушенным видом, а Рунжмайл протестующе замахал руками.
– Прекрасно! – воскликнул Гильом де Флави, вдоволь насмеявшись вместе со всеми. – Самый, что ни на есть, справедливый приговор на моей памяти! А теперь всем разойтись по своим местам! Пока город доверен мне, я не допущу беспорядков в нём. Кто продаёт, тот пусть идёт торгует, кто покупает – покупает, и все пусть займутся своим делом. На войне быть только шуму битвы!
– Но… – заикнулся было Рунжмайл.
– Мэтр Рунжмайл, да кто ты таков, чтобы решать против народа, кто из вас чей портрет? Заткнись, или я попрошу аббата простить камнереза.
О милых Джульетте и Мартинотте
Скульптор Жако Бонварле жил в стороне от городского шума и толчеи в небольшом уютном домике с видом на луга, где Уаза в тихом течении разглаживала ивовые косы по воде, разбросанные вдоль берегов; дождливою порой поднимаясь в гости к высившимся неподалёку холмам Пикардии.
Дом стоял посреди древних королевских садов Каролингов, у развалин дворца Карла Великого, как его именовали в народе, где над рекой высилась башня Борегарда, которая красовалась бы и ныне, спустя десять веков, не будь она разрушена каких-то триста лет назад.
В ту пору на месте дворца Карла Великого стоял монастырь яковитов, и несколько домов, в одном из которых и проживал Бонварле, и который, вне всякого сомнения, был ровесником древнего дворца, остатки коего возвышались над ним.
Низенькое окошко на фасаде смотрело на башню Борегарда, на крепостную стену, и на мост через Уазу.
Из прочих были видны многие городские крыши, церковные шпили, и в голубоватой дымке лес вдали. Старые стены, почти разрушенные, обрамляли сад из вековых яблонь, груш, слив, и прочих деревьев, многие из которых представлялись ровесниками Карла Великого и его паладина Роланда – их могучие бесплодные ветви давно обжили густые заросли дикого винограда.
В том домике под густыми кронами деревьев, никогда Джульетту Бонварле – дочку скульптора, не потревожило б недавнее происшествие на площади с Жаном Забиякой – учеником её отца, хотя и было до площади рукой подать, если б служанка Мартинотта при возвращении с рынка не ворвалась вихрем в её комнату, чтобы сообщить чрезвычайное известие.
Детское личико Джульетты, совершенное во всём, обрамляли нежнейшие солнечные волосы, оттеняющие невинный взор её души в очах цвета весеннего яркого неба. Живописать портрет её полнее не удастся. Она была на всех статуях святых девственниц и матрон, коих сотворил её батюшка за двадцать пять лет.
Ещё не родившись, она уже смотрела на мир непорочными глазами каменных святых, что вполне объяснимо,
