Сосредоточенность, с которой я всегда стремлюсь убрать последствия его нападений, злит Щихуту, потому что из меня невозможно выдавить ни ругани, ни слез, ни других признаков трепета перед злом. Мне лишь досадно, что за Щихутой приходится убирать, стирать и чинить, а взрослые считают его нападения заигрыванием. А значит, они умиляются и одобряют. «Растрепал книгу на лестнице? Наплевал слюнявой шелухи в сумку? Испачкал мелом? А почему не пачкает Даночку, Василиночку и Алёнушку? Тут, Даша, как ты себя поставишь, так и будет. Известное дело, школьные симпатии».
Звенит очередной звонок, и я вижу через белесую пелену мела, как это отродие, очевидно, торопясь на праздник, опять подскакивает надо мной в какой-то стойке, делает «вертушку», одной ногой задевает край моего уха и убегает. Я ловлю себя на том, чтовидя взмах его ноги, я хочу схватить и больно скрутить то, что намечается в бугорке между этими ногами.
Открывая попеременно глаза, запорошенные мелом, я кидаюсь к учительской тумбочке и в первую же секунду понимаю, что там уже давно все по-другому, что нет никаких сапог. Тогда я обхожу шкафы. Там нет сапог, он забит скучными учебниками Старковой и Диксона. Все вычищено, выметено, на окнах лежат мешки с ватой для окон, со стены вежливо смотрит Шекспир, и только мел, разбросанный Щихутой, нарушает впечатление стерильности. В классе не осталось ничего прежнего. Пора успокоиться на этот счет.
В таком виде я не смогу присутствовать на празднике, да и поздно уже… А если в коридоре меня такую увидит Женя? Нет, нет, нет. Мы итак пропустили миллион четвергов.
Но мысль о том, что Красная Женщина, опасаясь чего-то неясного, ждет меня в темном углу вестибюля, который она победоносно пересекала каждое утро тридцать лет подряд, вынуждает меня пусть в нелепом и подавленном виде, но все же пройти лестницу и сообщить ей, что поиск ни к чему не привел.
Но сначала я беру кусок ваты, плюю на него и стираю мел с лица. Однако мел с головы продолжает сыпаться на плечи. Судорожно вычесывая растопыренными пальцами волосы над мусорным ведром, я замечаю в нем голенища сапог, белых. Они торчат из потрепанного пакета в витках искореженных фотопленок. Я запираюсь в кабинете и наскоро разворачиваю пленку на фоне Рыцаря и Бесстыдницы за окном. На квадратиках кадров изображены накрытые столы, десятки головок в бантиках и центральная фигура в умопомрачительных платьях, на каждой пленке в новых. Какое же все-таки у нее хорошее чутье…
Прижимая к груди грязный пакет с сапогами, я спешу через этаж в кабинет нашего класса. Щель в двери открывает вид на первую парту с сидящей в ворохе сценариев Ксюшей, которая слегка нервничает. Галина Васильевна, наша математичка, заканчивает вступительную речь.
Мы один из последних полных классов в синегорской школе. Во вступительной речи одинокая и элегантная в свои тридцать пять Галина Васильевна старается сказать нам глобально много: отругать и поздравить, выразить гордость и, наконец, пригрозить, что все станем дворниками,
