учителка,на меня бинтов».
И, глаза закрывший,
почти уже не бывший,
что-то вспомнил рыжий,
улыбнулся рыжий.
И выдохнул
мучительно,
уже из смертной мглы:
«Мы не рабы,
учителка.
Рабы не мы…»
«Бабья кровь от века рабья…» —
говорил снохач Зыбнов,
желтым ногтем выкорябывая
мясо из зубов.
И в избе хозяйской сохла,
как полынный стебелек,
без отца и мамки Сонька,
чуть повыше, чем сапог.
И ждала расправы скорой,
где-то сунута в муку,
та нагайка, свист которой
помнят Питер и Баку.
Год за годом шли. Сменялись
лед, вода, вода и лед.
Соньке стукнуло семнадцать
под гуденье непогод.
Засугробили метели
приуральские края,
но в крови батрацкой пели
пугачевские кровя.
И, платком лицо закутав,
вся в снегу, белым-бела,
Сонька вышла в ночь за хутор,
и пошла она, пошла.
В той степи обледенелой
в свисте сабель и свинца
подкосило пулей «белой»
ее «красного» отца.
И к горе, горе Магнитной,
хоть идти невмоготу,
Сонька шла с одной молитвой
разыскать могилу ту.
Но у самой у Магнитки
Сонька встала, замерла:
ни могилы, ни могилки
а лопатам нет числа.
Прут машины озверенно,
тачек стук и звяк лопат,
и замерзлые знамена
красным льдом своим гремят.
И хотя земля чугунна —
тыщи сонек землю бьют,
тыщи сонек про Коммуну
песню звонкую поют.
Сонька ткнула грунт несмело,
но за свой батрацкий срок
что-ничто – копать умела:
черенок есть черенок.
И щербатая Тамарка
ей сказала прямо в лоб:
«Выше голову, товарка,
ты же – красный землекоп!»
И на Сонькину лопату
загляделся, покорен,
первый здешний экскаватор —
иностранец «Марион».
Ватник латан-перелатан
и лоснится, как супонь,
но не лапан-перелапан —
ты попробуй Соньку тронь!
Не смушало в той эпохе
Соньку, гордую собой,
то, что драные опорки
на ногах ее зимой.
И носила летом гордо
две галоши прехудых
фирмы «Красный треугольник»,
их бечевкой прихватив.
Лишь во сне ее укромном
плыли где-то там вдали
сапоги, сверкая хромом,
словно чудо-корабли.
Комсомола член и МОПРа…
Почему же у нее
под глазами часто мокро?
Немарксистское нытье!..
Петька, чертовый бетонщик
в разбуденовке своей,
ты
