способен подумать, что таков ее смысл. Из сотен рецензий того времени ни одна не содержит подобного вздора. На самом деле, внутренняя логика самого тезиса должна была бы сразу же разрушить эту легенду. Если бы автор в самом деле предполагал, что война невозможна, то зачем ему вообще беспокоиться – бросать карьеру, на ниве которой он добился немалого материального успеха, и ввязываться в неприятную и неблагодарную агитацию, чтобы предотвратить нечто такое, чего, по его мнению, никогда не произойдет? Тем не менее, при том что, насколько мне известно, ни один рецензент никогда не писал, что об этом говорится в книге, и никто их прочитавших ее, не считает, что автор говорил нечто подобное, именно эта легенда оказалась наиболее несокрушимой из всех впечатлений, произведенных книгой на тех людей, которые действительно имеют значение, то есть на безымянные массы, принимающие или отвергающие ту или иную политику, на тех, кто создает и свергает правительства и кто редко читает книги.
Раз возникнув, легенда оказалась несокрушимой. За несколько лет до первой войны я и сам обнаружил, что пишу в «Дейли мейл» (к примеру, 15 сентября 1911 г.) в том смысле, что на фоне широко распространенного в ту пору незнания конкретных фактов я предчувствую весьма вероятное приближение войны (не говоря уж о том, чтобы считать войну «невозможной»). Типичным видом протеста с моей стороны было письмо в (лондонскую) «Сатердей ревью» (от 8 марта 1913 г.): «Вы крайне любезны, сказав, что я “один из немногих защитников мира любой ценой, кто не является абсолютным ослом”. И тем не менее вы заявляете, что на мне лежала миссия “убедить народ Германии в том, что в XX столетии война стала невозможна”. Чтобы пытаться учить кого-нибудь такой, простите, чепухе, нужно быть совершенным и явным ослом. Разумеется, я, насколько мне известно, никогда никому не говорил о том, что война невозможна. Лично я считаю войну не только возможной, но и весьма вероятной».
Полагаю, что в общей сложности я написал несколько сотен подобных опровержений – без всякого видимого эффекта.
Автору, наблюдающему, как «произнесенную им истину скручивают в силок для дураков», легко списать все на тупость равнодушных масс, которые стремятся только к одному – избавить себя от необходимости приноравливаться к изменившейся идее и поэтому ухватившихся за «спасительный обман». (Объявив новую идею смехотворной, нет нужды обдумывать ее.) Все это, быть может, и верно. Но я-то намеревался преподнести определенные политические истины так, чтобы прорваться сквозь путаницу массового сознания. Этот барьер нужно было преодолеть с самого начала. Однако сделать это не удалось. Чем же объясняется неудача?
Если на этот вопрос следует дать ответ и если этот мой опыт должен пролить свет на то, каким образом можно вызвать изменение политических идей (что и является нашей основной проблемой сегодня), то эту историю не следует сводить к одной лишь неудаче. Успех тоже кое-чему может нас научить.
Наряду с распространением
