носом (он). Он вызвался проводить меня до метро и у входа на станцию «Стокуэлл» поцеловал, несмотря на заложенный нос. Я не возражала.
– Я бы хотел снова с тобой увидеться, – сказал он.
– Мы и увидимся! В Новый год! – ответила я, но про себя подумала: «Я тоже».
Всю дорогу до станции «Финсбери-парк» я сидела и улыбалась. Мне было двадцать пять лет, меня вдохновлял грядущий роман, а мама была еще жива.
Первые дни после утраты тянутся бесконечно, как жвачка. Перебирать вещи покойного еще рано. Периоды лихорадочной деятельности и принятия решений перемежаются бесконечными чаепитиями и бесцельным сидением. Ни у кого нет плана. Все переживают шок, не знают, куда себя деть. Похоже на самое ужасное первое января в мире.
Никто из моих родных не мог спать, а я, напротив, готова была спать целыми днями. Я только и делала, что спала. Стоило присесть, и глаза начинали слипаться. Из-за этого меня мучили угрызения совести. Я же тоскую по маме, разве нет? Тогда почему сплю сном младенца? Я засыпала на диванах и стульях, дремала после обеда, а вечером ложилась раньше всех. Мне так хотелось, чтобы день закончился побыстрее и можно было лечь в свою детскую кровать и провалиться в забытье.
Мэдди и папа переживали горе синхронно: страдая от бессонницы, они проводили дни в тихой задумчивости, в то время как я, хорошенько выспавшись, носилась как в лихорадке. Переделывала задания по списку, хваталась за все подряд.
А вот есть мне совсем не хотелось, аппетит пропал. На завтрак тети с дядями готовили нам сэндвичи с беконом, и, пока папа с сестрой – оба с темными кругами под глазами – уминали их за милую душу, я сидела и смотрела. От одной мысли о еде крутило живот. Раньше мне казалось, что есть, особенно дома, за маминым столом, – самое приятное, что может быть на свете. Но без мамы наслаждаться едой было как-то неправильно.
Мой отец – адвокат по наследственным делам, и, сколько я себя помню, смерть незримо присутствовала в нашей жизни. По вечерам папа открывал местную газету на странице с некрологами и проверял, не умер ли кто из его клиентов. Почти каждую неделю бывал на похоронах. Приходилось нам сталкиваться и со смертью близких: еще до маминой кончины я потеряла всех бабушек и дедушек; они умерли в разное время и от разных болезней. А уж сколько героев «Скорой помощи» и «Анатомии Грей» я проводила на тот свет, и вовсе не счесть.
Так что о смерти я знала не понаслышке: я теряла близких людей и едва знакомых, кто-то уходил медленно, кто-то скоропостижно. Но на этот раз все было иначе. Совсем. Раньше я считала – и вы, может, так считаете, – что у горя есть шкала и, если внезапно теряешь близкого, боль сильнее. Но моя печаль была не просто глубже и чернее. Меня словно вычерпали до дна и наполнили чистой утратой. До кончиков пальцев ног и корней волос я стала самой потерей; боль текла по моим венам.
Как бы часто мы ни сталкивались со смертью, открытая скорбь была чужда нашей
