табличка о жилье образцового содержания заржавела.
Голубятня на крыше обвалилась.
По двору разгуливала одичавшая курица, неизвестно чья, и уже такая пожилая, что никто ее не трогал. Она ходила вокруг разбитого фонтана, в центре которого некогда высилась работница с кувшином.
От работницы остались только часть торса и ноги в гипсовых сапогах. На них жильцы сушили половики.
Тление прорывалось внутрь, сырость заражала стены грибком. Козырек над подъездом покосился. Сквозь ступени рвалась к свету дикая трава.
Кровлю давно перестали латать, и вода проникала через чердак на верхние этажи, стекая в тазики и кастрюли.
Но дед Козлов был еще старше дома. Ему, по прикидкам соседей, перевалило за сто, хотя об этом можно было лишь догадываться.
Откуда он прибыл и кем был раньше, никто не знал. Говорили, из раскулаченных. Пока деньги водились, в долг давал под проценты, вещичками мытарил: ему кольцо золотое обручальное, а он три с полтиною, ему вазу, а он рубль. Потом спустил добро, сам всем задолжал, запутался. Позвал к себе дальнюю родню – брянскую племянницу с семьей без прописки. Впал в детство. Просил, чтобы вокруг кровати натянули сетку.
Все ждал птиц, которые скоро прилетят и заклюют до смерти.
Но птицы не летели, из родни все умерли один за другим от наследственной болезни. Последней сдохла собачонка.
Вернулись из лагерей некоторые жильцы. В лагерях, слушая вой овчарок и мат вохровцев, они копили ненависть к дворнику годами, желали отомстить. Мыкая горе в северном отдалении, они и остались живы лишь потому, что рисовали перед собой сцены казни.
Вот уж выволокут оборотня из берлоги, разведут кострище в бывшем фонтане, подвесят котел с мазутом, станут жарить Кондратия. А он будет корчиться, молить о пощаде, оглашая ревом окрестности до самой Марьиной Рощи.
Но жарить не стали. Завидев бледное лицо старика в покосившемся и вросшем в землю окне, грозили кулаками, плевали в стекло, а пару раз выбили.
Козлов вставлял.
Еще когда он был при силах, подстерегли, завалили, поколотили во всю страсть русского гнева. Но как водится, перестарались. Угодил Козлов в больницу с сотрясением мозга, а когда вышел, сделался будто чумной.
Но с годами все вышло у людей из души, вылетело как дым, обернулось тщетой.
Уже не об отмщении думалось им, а о неизбежном приближении смерти. Смертушки, её родимой. Которая при большевиках, казалось, наступит очень нескоро, а может быть даже и никогда.
Не потому ли, – Козлов уж запамятовал, в каком году, – он подковылял к греющимся на солнце старухам-лагерницам, содрал с головы ушанку, что носил зимой и летом, поклонился в пояс, молвил:
– Простите, люди.
Люди пробормотали в ответ что-то несвязное, неразборчивое, типа «Бог простит», некоторые плюнули и отвернулись.
А одна, которой, несмотря на все гадости жизни, приглянулся когда-то Козлов, уронила лицо на руки и заплакала.
Об этих подробностях
