Подкидышем – не верили, значит, что он истинный Морлинг. Одним Старшим ведомо, почему они всё же пришли под его руку. Засели в Ангкеиме, сидели, выжидали – и вот, как видно, дождались. Обрадовались, что у их Подкидыша достало смелости нанести оскорбление Хендрекке.
Эадан тоже схватил кубок. Вскочив на ноги, он воскликнул срывающимся голосом:
– И я пью твое здоровье, возлюбленный мой брат! Твое здоровье и здоровье нашего тестя! Да будет союз между нашими великими карна столь же нерушим, как узы родства, что мы вскорости скрепим под небом Орнара! – он поднес кубок ко рту, но сделал это чересчур резко, и бо́льшая часть браги вылилась ему на подбородок и грудь. После будут говорить, что Эадан и хотел бы выпить за мир между Гуорхайлем и Рохта, да брага ему в горло не полезла – ясно, боги против этого союза.
Хендрекка сделал вид, что ничего не заметил. Величаво он поднялся, повел плечами – шуба соскользнула, открывая парчовые одежды, – откинул длинный рукав кафтана и поднял чашу по-хризски, на ладони, отставив локоть и держа чашу у груди.
– Да узрит наше пиршество единственно истинный Бог и Рогатые Повелители! – произнес он своим красивым звучным голосом. – Тяжко пришлось этой земле под владычеством дурного карнрогга, противного богам, – да возвысится же ныне под владычеством моих дорогих зятьев!
Тут уж все начали пить, громко нахваливая гуорхайльскую брагу, и у Эадана отлегло от сердца. Он привстал и, навалившись животом на стол, пододвинул Хендрекке блюдо с салом, целую рыбину, фаршированную кашей, и свиной окорок. Кроме окорока этого, пожалуй, ни на одном столе не нашлось бы доброго куска мяса. Элайры довольствовались рыбой и просом, кое-кому достались и ржаные лепешки – из-за них за столами вспыхивали перебранки. Женщины наварили густой сытной похлебки из муки, солонины, костей и рыбьих голов, но люди, конечно, роптали. Что это за свадебный пир, если приходится хлебать мучную похлебку, как беднякам в голодную зиму? Больше пили, чем ели. Захмелевшие южане завели песню о походе на Ан Орроде. Эадан ее не знал, а в хоре пьяных голосов было не разобрать слова, но он все равно взялся подпевать – просто потому, что ему нравилось петь вместе со всеми, чувствовать себя частью этого развеселившегося, распаренного множества. Он хлопал по колену и топал, когда хлопали и топали другие, и на душе у него становилось радостно, как в детстве на праздник Брай Мвире, когда все Морлины домочадцы, невзирая на род, возраст и богатство, взявшись за руки танцевали вокруг священного истукана. Эадан словно терял себя, растворялся в чужих лицах и жизнях – и эти жизни напитывали его самого.
* * *
– Поют, – сообщила Майетур со значительным видом, как будто она одна это слышит. – Тьфу-тьфу-тьфу! – она оттопырила ворот платья и поплевала себе за пазуху. Пестрое платье, сшитое из обрезков выходных платьев Вальебург, удивительно ей не шло, но Майетур несмотря ни на что была донельзя горда собой. Она задернула полог, из-за которого подглядывала, вернулась к хозяйской постели и неспеша
