одной из невесток Морлы. Как было бы прекрасно спалить это место дотла, вместе со всеми хадарами, чтобы они перестали смотреть на Валезириана так пристально и так… страшно. Материны пальцы сжались крепче. Опустив глаза, Валезириан увидел, что сам вцепился в запястье левой рукой; а когда разжал пальцы, на запястье остались следы от ногтей. Боль не прошла – забилась кровью в затылке, дернула и скрутила мышцы в руках и ногах. Он больше не мог бороться с желанием бежать – или лучше забраться под стол и сидеть там, обняв себя, не издавая ни звука, пока мать не поднимет над ним крышку сундука; повторять имена эрейских предков, изо всех сил стараясь не слышать того, что творится снаружи.
Валезириан обнаружил себя стоящим на ногах. Он не помнил, как вскочил, – запомнил только скрип резного кресла, и после этого звука весь зал, все, кто был в нем, все шумы и голоса, и запахи, и всполохи пламени в очаге обрушились на него оглушающим потоком. Валезириан покачнулся. Кто-то поддержал его – Эадан, это его вечно горячие руки; его голос. Голос Эадана произнес:
– Дозволь нам, отец, подняться из-за пиршественного стола. Сладко было угощение, крепка брага, что мы вкушали с тобою, но пришла нам пора вести новых хозяек Ангкеима к свадебному ложу.
Гам стал еще оглушительнее. Однако вместе с тем Валезириан ощутил, как схлынула угроза. Он больше не чуял ее в задымленном воздухе, в голосах хадаров, во взмахах их рук, в том, как они поднимали чаши или оправляли пояса; и материны пальцы на запястье ослабили хватку.
– Не рановато ли? Куда торопишься, молодой олень? – закричали Эадану из толпы. – Видать, невтерпеж нашему могучему быку, яростному вепрю! За мыслями о свадебном ложе и пировать не в радость? А и невесты, поди, уже заждались. Глядите, женихи, не зевайте, не то мы сами их на ложе поволочем!
Валезириан приказал себе не слушать. Усилием воли он отбросил от себя хадарские голоса, но они накатывали вместе со сгустками горечи, поднимавшейся из горла. Он не заметил, как вышел из-за стола. Должно быть, его вел Эадан: он чувствовал чьи-то руки у себя на плечах. Хадары гоготали и выкрикивали непристойности. Снова запели – не по-негидийски; дребезжащий старческий голос монотонно распевал слоги эрейских слов, но Валезириан не знал этой молитвы и не мог уловить ничего кроме «смилуйся, Вседержитель» в конце каждой фразы. Это напомнило ему короткую молитву, которой его научила мать – Валезириан должен был трижды повторить ее перед сном: «Во мраке и нечистоте грехов моих, Вседержитель, молю тебя, смилуйся». Маленькому Валезириану она не нравилась: ему не хотелось представлять себя во мраке и нечистоте. Но сейчас он явственно увидел, что он до сих пор там – во тьме, немой и бессильный, тщетно молит о спасении. Словно глядит из глубины могильного холма вверх, на слабый дневной свет, проникающий через отверстие в потолке.
Внешний мир ворвался прикосновением чужой руки – не Эадана, а мягкой и прохладной, как плоть тех, на болоте. Один короткий миг Валезириан наслаждался ею. Но остальные мешали,
