кусочки пресной лепешки. Так и не привык он есть помногу, особенно днем, он, почти всю жизнь спавший с утра до вечера и бодрствовавший с вечера до утра.
– Пошли кого-нибудь к привратнику, – сказал ему Эртхиа. – У него моя дарна.
– Та самая? – встрепенулся Акамие.
– Она.
– Как ты зовешь ее?
Эртхиа пожал плечами.
– Жаль, что ан-Араван не записал ее имени. Никакого ей подобрать не могу. Как ни назову – всё не то. Прежняя моя, которую в походе разбил, ты же ее помнишь?
Акамие помнил – кивнул.
– Я тебе еще пел, когда из Аттана возвращались, – на всякий случай уточнил Эртхиа.
– Я помню, – сказал Акамие. – Жаль её.
– Жаль. Ее звали Серебряная. А эта! Никакое имя ей не впору. Пошли за ней. Я тебе спою. Я песню сложил. Не ко времени, да что ж теперь. Плачей я не сочинял никогда, только утешения.
– Я помню.
Пока ходили за дарной, Эртхиа, казалось, не знал, чем занять руки, куда спрятать взгляд. Наконец, освобожденная от покровов, блеснула крутым изгибом дарна, и Эртхиа привлек ее к себе движением уверенным и нежным, как возлюбленную, так что у Акамие жар опалил щеки, и он оглянулся – так, в никуда кинул просительный взгляд.
– Вот песня, – сказал Эртхиа. – Ехал я через Суву…
– Через Суву? – переспросил Акамие. – Это же в другой стороне.
– Ладно, потом, – мотнул головой Эртхиа, и принялся подкручивать колки костяным ключом. Перебрал лады, подумал.
– Я никогда еще не пел ее.
И вольной рукой ударил по струнам.
Что от тебя осталось,
похитивший мое сердце?
Высокий огонь взвихрился,
как полы плаща
путника,
так внезапно
повернувшего вспять.
Где я тебя увижу?
Возлюбленный пламени,
где бы оно ни пылало,
в пламени ты пылаешь,
похитивший мое сердце,
напоивший его огнем.
Пламени всплеск,
шелк золотой,
сиянье —
вот где тебя я увижу.
Что от тебя осталось,
если так огонь ревнив,
и после его объятий
никто тебя не видел,
и не знают,
какой дорогой ушел ты,
и какой вернешься,
так что некому вслед махнуть рукою.
Где мне искать тебя,
у каких ворот встречать,
в сторону какую посылать гонцов…
В середине песни от стены отделилась тень, и Дэнеш, в сером, неприметно-сером теней и лазутчиков, приблизился и сел позади Эртхиа, не спугнув песни ни движением, ни звуком.
Их стало теперь трое, и все трое жадно и терпеливо дослушали, пока растает последний отголосок, и только потом Эртхиа опустил дарну на колени и обратил к Акамие вопросительный взгляд.
Акамие
