тоже открывал перед Акамие самые основания, на которых зиждилось его существо. Не в записанных текстах, а в сумрачных и яростных речитативах на гортанном отрывистом языке ашананшеди. Акамие не требовал им перевода, в самих звуках находя недоступный его сознанию, но ознобом, гусиной кожей, гудящей дрожью в самом хребте постигаемый смысл. И так же было, когда Дэнеш показывал то, чего не мог объяснить словами, и это было как танец, а плащ цвета сумерек и грозовых туч взвивался, кружился, то парил, то стремительными струями обтекал со всех сторон гибкое тело лазутчика, так что казалось, что и нет у него другого тела, кроме плаща, и весь он – движение сумрачного воздуха и тени, но вдруг выплескивались из-за спины две мерцающие синевой ослепительные струи, то ли молнии – и начинали плясать вокруг дымного смерча, буревой тучи, и Акамие стонал, оттого что это было прекрасно и неуследимо.
И бывало, под утро они изнемогали от счастья и могли только, соединив руки и глядя друг другу в глаза, засыпать от медово-тяжкой усталости.
И бывало, что Акамие, утомленный делами правления, засыпал, едва вымолвив два ласковых слова, а Дэнеш часами сидел у его ложа, сторожа его сон. Вещее сердце ашананшеди не поднимало тревоги: никакая опасность не грозила царю. И Дэнеш был слишком осторожен, чтобы в воображении рисовать картины бедствий, которые сделали бы его избавителем и защитником, да и не было ему в этом нужды – уже был он и тем и другим.
Но не спал.
Сказано: влюбленные – пастухи звезд в бесконечности ночи.
Умом Дэнеш понимал все, что Акамие беспомощно и страстно пытался ему объяснить. Царство есть царство. Царство есть царь.
Но страсть, но плоть…
А как легко казалось, когда они остались вдвоем в тронном зале, и светильник Дэнеша оставался в руках Акамие. И как оказалось невозможно.
И год спустя – уже один сидел Акамие перед наклонным столиком в ночном покое, покрывая пергамент торопливыми заметками для памяти и вопросами, которые назавтра задавал своим советникам, и один выходил на балкон, и один возвращался в покой, и один читал и ложился спать. Потому что отослал Дэнеша, а зачем – они оба знали.
И месяца не прошло – позвал, послал голубя, взмолился: не могу без тебя. Но, не успев налюбоваться, нарадоваться – испугался.
Едва войдя в ночной покой, нетерпеливо огляделся. Дэнеш тут же шагнул к нему, вылился из тени, как струя из потока. Быстро заговорил:
– Ты проснулся и не знал, что я смотрю на тебя, ты встал, и ходил, и двигался, и вокруг тебя ходили и двигались другие, и они были другие, а ты был – ты, и ты один такой в этом мире, на обеих его сторонах, ни прежде не было такого, ни после не будет, и это было видно, как никогда. Ты был в белом, как в прежние дни, и под рубашкой были видны твои лопатки, тонкими крылышками они двигались под рубашкой, и у меня что-то стало с сердцем
