style="font-size:15px;"> Выбирал не основные тракты, загруженные торговыми или крестьянскими повозками, а сельские дороги, вполне приемлемые для быстрого передвижения такого количества всадников.
Также приказал объезжать стороной города, где появление пяти десятков мушкетёров в сопровождении слуг и нескольких повозок могло стать чересчур заметным.
На полуденный привал отвёл не более часа, чтобы можно было наскоро перекусить и дать отдохнуть лошадям, причём состояние последних заботило лейтенанта, кажется, куда больше, чем усталость людей.
На ночлег всегда останавливался либо на постоялых дворах, либо в небольших деревнях. Всегда платил за постой и еду, хотя вполне мог получить всё это бесплатно, пользуясь элитным статусом мушкетёров и законами военного времени.
Не позволял засиживаться допоздна за кружкой вина, а вот сам ложился последним, только проверив, как устроены его солдаты.
При этом первым вставал и, уже будучи полностью готовым к дороге, поджидал во дворе остальных.
А одного из солдат, перебравшего накануне и не вставшего вовремя, без всякого сожаления окатил из бадьи ледяной водой и заставил отправиться в путь в мокрой одежде.
За всё время гасконец не перемолвился со своим протеже ни единым словом. Всегда ехал впереди, лишь изредка оглядываясь, чтобы удостовериться, все ли всадники и повозки сохраняют заданный темп передвижения.
Он вообще не разговаривал практически ни с кем, и кадет со своего места в строю мог видеть разве что прямую, как жердь, спину командира да падающие на эту спину из-под шляпы чёрно-белые пряди волос.
Д’Эстурвилю приходилось прилагать немалые усилия, чтобы не нарушить строй и не подъехать к лейтенанту под каким-нибудь, пусть даже самым смехотворным предлогом.
Удерживала гордость.
А также понимание простого факта, что в присутствии такого количества людей д’Артаньян всё равно не станет говорить о том, что волнует Жака.
Но мучительней всего оказались ночи.
В Париже они жили слишком далеко друг от друга да и виделись не так часто; теперь же мысль о близости гасконца буквально сводила кадета с ума.
Он сам не мог понять, что с ним.
Ведь при том, как складывались их отношения, в перспективе ничего хорошего ждать не приходилось.
Потому что юноша окончательно решил для себя: любое общение с лейтенантом возможно только при определённой степени доверия со стороны д’Артаньяна, а тот вёл себя так, словно вообще ничего не произошло.
Это раздражало и обижало одновременно.
Вдобавок ко всему, д’Эстурвиль никак не мог понять, почему его, никогда не влюблявшегося без памяти, никогда особенно не нуждавшегося в обществе приятелей, вдруг неудержимо влечёт к человеку, который так отвратительно обошёлся с ним.
Да и вообще, можно ли назвать влюблённостью смесь того исступлённого физического желания, восхищения
